Александр Михайлович Дубинчик художник
Любите ли вы смотреть, как сверкает река против света? Есть в этом трепещущем сиянии что-то волнующее, зовущее, грустное и радостное одновременно.
Сверкает река. Узкая темная полоска одинокой лодочки дрожит в ярких блестках воды. Тонкие стволы деревьев пересекают темный холмистый берег. Резко блеснула мокрая крыша сарая на том берегу. Весна еще только начинается, воздух холоден, и снег не везде сошел. Блестят влажные доски на полу открытой террасы дебаркадера, и маленькая птичка — зуек — снует тут же, юркая и веселая.
С детства врезалось это в душу. И образ тот жил внутри меня, он возникал снова и снова, обновлялся и растворялся, смытый временем и расстоянием.
И странно, только недавно, несколько лет назад, он нашел выход. «Река сверкает» назвал я картину, написанную тогда в мастерской…
Я пишу пейзажи потому, что давно их люблю, с тех незабываемых занятий в кружке Московского Дома пионеров в переулке Стопани у Кировских ворот. Так бывает: то, что пробудилось еще с детства, проходит через всю жизнь, не прерываясь. Кто полюбил пейзаж, проносит это чувство уже до конца.
Война… Смерть, кровь, страдания. Но и тогда жили — и жили остро, пронзительно — поэзия, музыка, живопись. Жило обостренное чувство природы и красоты. Жестокий фон только придал ему еще большую, какую-то щемящую силу.
Землянки под снегом. Тишина. Голубые мартовские тени сеткой расчертили талый снег, ползут по стволам деревьев, по брезенту, укрывшему орудия, и обрываются на окутанных тончайшей синевой темных елях. Ветер доносит сырой и тонкий аромат ельника, и солнце, пробиваясь через лес, протягивает длинные золотистые паутинки света, и кажется, если сощуриться, что все они тянутся к тебе. И такая красота, такое торжество жизни!
Я и сейчас вижу все так четко, так осязаемо. Чувство красоты и первозданности природы не проходило никогда. В память глубоко запали сумрачные и звенящие, грустные и радостные картины. И когда я пришел с войны — это очнулось все…
Непреходяща и неувядающа жизнь природы. Счастлив тот, кому дано увидеть эту жизнь, прислушаться к голосу природы. Но она недоступна безразличному сердцу и ленивому глазу. С каким восхищением и удивлением смотрю я с детских лет на пейзажи любимых художников! Полотна их задумчивы и радостны, грустны и торжественны, в них тишина и взволнованность. Они вошли в нашу жизнь и сопровождают нас, где бы мы ни были. Это пейзажи прекрасных, счастливых и добрых мастеров. Природа открылась им доверчиво и навсегда.
Пейзаж играет огромную роль в формировании души человека. Ничто не вызывает такого пронзительного чувства любви к Родине, родной земле, ни один жанр не обладает таким непосредственным воздействием на зрителя.
Работа над пейзажем учит художника выражать определенное состояние природы, воспринимать цвет во всем его разнообразии и одновременно в тональной цельности, обостряет композиционное чутье, воспитывает поэтическое отношение к теме. По словам одного из тончайших наших живописцев Г. М. Шегаля, именно пейзажи являются пробным камнем художника, его глаза.
Пейзажи можно писать и на природе и в мастерской. И даже спустя много лет. Если ты сохранил то впечатление, которое тебя поразило, сумел пережить пейзаж, если он «прошел через твою кровеносную систему», то он будет жить в тебе долго. И выплеснется с тем большей эмоциональной силой, чем глубже он потряс тебя.
Но когда запас наблюдений мал и мотив не пережит, холст становится пустым, и художник терпит неудачу. Вот и нужно изучать природу, проходить ее великую школу, постоянно углублять и развивать запас наблюдений. Нужно изучать музыку цвета, света, пространства. Только в непосредственном общении с природой рождаются чувства живого, пластическая свобода, цельность. Но для этого нужны не эпизодические встречи, а длительное и серьезное изучение натуры.
В мастерской я не пишу по этюдам — пишу по воспоминаниям. Картина не может быть просто повторением и увеличением этюда. То, что пережийо, высказано однажды и затем снова пересказывается, уходит, искажается. Работа теряет непосредственность, доверительность.
Этюды бывают разные. Есть этюды, имеющие вспомогательное назначение, собираемые художником для какой-то определенной картины. В них ставятся специфические задачи. Изучаются состояния природы, освещение, колорит, тональные, цветовые отношения, силуэт. Анализируются детали пейзажа. Этюды эти пишутся максимально приближенно к натуре, «в упор», «документально». Точность изображения мотива является их достоинством. Эти этюды воспитывают глаз художника, обогащают его память. Они рассматриваются и самим автором как подсобный материал для дальнейшей работы над картиной. Их «протокольность» помогает художнику. Он работает, свободно видоизменяя мотив, не перенося его целиком в полотно, но сохраняет правду в больших тональных и цветовых отношениях и в отдельных, проверенных на натуре деталях.
Но бывают этюды и другие. И от того, что их также именуют этюдами, они не менее значительны, чем иные картины. «Композициями с натуры» Haзывал их замечательный советский пейзажист В. Рождественский. В истории искусства немало этюдов, имеющих самостоятельное художественное значение. Они как бы переросли рамки классификации и стали великолепными произведениями искусства, обогатившими человечество. Этюды многих выдающихся художников несут в себе все признаки картины. Здесь и глубокая мысль, и завершенность образного строя, и поэтичность, и композиционная убедительность.
Есть для пейзажиста своя прелесть в работе в мастерской, своя необходимость. Вынимаешь что-то из души, из ее тайников, припасенное и отложившееся там давно, и кладешь на холст. Ты создаешь пейзаж, используя часто не один мотив, а различные мотивы, многие наблюдения и материалы.
Но что может заменить художнику те мгновения, когда он живет с природой одной жизнью и ее вздох — его вздох? Потому-то и пишется на природе так радостно. Чувствуешь себя ее частицей, вдыхаешь ее запахи, ощущаешь ее тепло, будто пронизан ее светом и какие-то звуки входят в тебя…
Часто ловишь себя на том, что в такие минуты почти не глядишь на палитру, где привычно, как уже много лет, расположились краски. Боишься в это время упираться взглядом в этюдник, доставать новые тюбики, доливать растворитель, потому что когда снова поднимаешь глаза, то с ужасом видишь, как что-то дрогнуло внутри тебя, нарушилось. Не изменилось ничего вроде бы в мотиве, но исчез единый порыв, прервался разговор, мысль — хотя бы на мгновение — ушла в сторону. И связь, та чудесная, тончайшая, необъяснимая связь между тобой и окружающим, которая вспыхнула, — погасла и разорвалась. И стольких усилий стоит ее восстановить, снова ощутить в себе этот подъем. Иногда это уже невозможно.
Пишу я быстро. Может быть, слишком быстро подчас. И когда иду на уже намеченный мотив, иду нацеленный, напряженный. Сколько бы пейзажей ни было написано, к каждому новому приступаю с волнением и таким чувством, будто пишу впервые.
Внутри все натянуто, как струна. Я ждал этого, поэтому нетерпелив: очертания будущего пейзажа уже видятся мне…
Ощущение работы, ее колорит, ее строй возникают чаще всего до того, как кисть прикоснется к холсту. Но образ, что внутри, еще слишком хрупок. Малейшее может разрушить его. Да и как работа пойдет, еще не ясно. И я напряжен. Я не боюсь этого напряжения. Оно помогает мне. Ведь пейзаж и должен быть рожден напряжением чувств.
Бывает и так, что под кистью рождается совсем не то, что ты задумал. Иной образ, иное состояние, иной колорит. Ну что ж. Это ведь тайна. Главное, чтобы были цельность, образность и поэтичность. Это то, что я жду от своих пейзажей и ищу в работах других.
Быстро, «на одном дыхании», пишу и тогда, когда еще не знаю, что буду писать. Когда образ рождается вдруг, совершенно неожиданно, прямо на месте. Стараюсь не расплескать первого впечатления, не остыть. Почти не пишу в два и более сеансов. Невозможно снова вернуть то состояние ни в природе, ни в себе. Приходишь на следующий день. Так же светит солнце, так же ложатся тени. Все так. И все не так.
Не утверждаю, что подобным образом надо работать всем. Нужно, конечно, писать и долго, много сеансов, и не так импульсивно. Это определяется многим. И задачами, и условиями, и личностью художника. Сама натура подсказывает темп работы, сроки, методы и средства. Характер художника, его темперамент определяют и режим работы.
Пишу, когда уже не могу не писать. Когда изголодаюсь по живописи. Но работаю тогда уже безоглядно, сколько могу выдержать, сколько хватает сил, до предела. И радость этого труда, труда прекрасного, дает силы.
Люблю писать один. Тогда природа доверительно говорит только с тобой, и ваш разговор, вашу близость никто не нарушает.
Еще дома подготавливаю поверхность грунтованного холста или картона, протирая его тонким, прозрачным слоем темперы разных оттенков. Этот общий тон сразу создает среду, в которую входят постепенно элементы пейзажа. Рисунок намечаю кистью легко, одним цветом, чаще синим. Композиции в этюде придаю большое значение. Стараюсь, чтобы композиционное решение не было случайным. Пишу весь холст сразу, переписок почти не делаю.
С натуры пишу и довольно крупные пейзажи. Качество пейзажа, разумеется, не определяется ни размером, ни временем, затраченным на его исполнение. Кстати, один из лучших пейзажей ранней весны Левитана, писанный им в Дугине, сделан, по свидетельству В. Бялыницкого- Бирули, меньше, чем за час. Но за этим часом стояла вся подвижническая жизнь художника, все часы, прожитые и пережитые им на природе.
Когда пишу с натуры, мотив перерабатываю, видоизменяю. Стремлюсь не просто списывать, а сразу что-то отбирать, подчеркивать, усиливать, обобщать, но все это открывать в самой же природе. Реальность не должна поглощаться авторским вымыслом. Обобщения не должны приводить к схематизму. Работая над этюдом, выделяю то, что мне представляется важным, и стараюсь не увидеть того, что не должно быть замеченным.
Иногда в поисках мотива художник колесит по всей стране. Но странное дело, пейзажи его, отмечая характерные приметы местности, не несут в себе ничего более. Широкое поэтическое выражение природы, образ ее, повествование о тишине озер, шуме моря, просторе степей заменены в них рассказом о какой-то местности, географическим описанием ее. И вроде бы все точно, а того, что вечно живо — духа природы, — нет. Можно и нужно ездить. Но ездить должен художник, у которого есть свой внутренний мир, свой духовный багаж.
Часто мы думаем о современности пейзажа. Современность его не в перечислении внешних примет, каких-то ультрасовременных деталей, а в том строе чувств, которые он рождает, в высочайшем ощущении красоты родной земли. Вот почему в определенном смысле современны сегодня и пейзажи Венецианова, Саврасова и Левитана. Искусство не делится на «новое» и «старое», скорее на живое и мертвое. Поэтому и живы для нас великие художники прошлого.
…Никакими умными словами не переложить своего опыта, своего метода. У каждого, даже начинающего, должен быть свой голос, и надо быть самим собой и единственным, как на дереве каждый лист отличается от другого, говорил Пришвин. Каждый художник должен накопить личный запас поражений и побед. И здесь важны не годы, а напряженность, насыщенность жизни. Ведь только выстраданное, пережитое имеет неотразимую убедительность.
Пожелаю же себе и вам, чтобы пейзажи наши пробуждали в тех, кто придет их смотреть, любовь к нашей земле, к природе, к тому огромному и бесконечному, что зовется жизнью.
…Я стою на берегу реки. Холодный воздух доносит ее запах. Его так хорошо вдыхать большими глотками. И река сверкает. Она сияет таким ярким, таким нестерпимым светом. Это свет издалека. Из самого детства.