Решетников Федор Павлович Народный художник СССР
Работы этого признанного мастера жанровой картины вы, конечно, знаете. Они стали классикой — «Прибыл на каникулы!», «За мир!», «Опять двойка». Герои этих и многих других произведений художника — дети. Задиры, мечтатели, озорники, правдоискатели, плаксы, неутомимые исследователи жизни — они именно такие, какими вы сами были еще вчера. И какими суждено быть всем мальчишкам и девчонкам во все времена.
Народный художник СССР, вице-президент Академии художеств СССР, лауреат Государственной премии СССР Федор Павлович Решетников тоже когда-то был мальчишкой. И, как сам говорит, «ершистым». Биография его проста и в то же время необыкновенна. Проста, потому что судьба художника похожа на судьбы многих его сверстников, вступивших в жизнь вскоре после победы Великого Октября. Необыкновенна, ибо неотделима от удивительной биографии нашей Родины.
Федор Павлович — гость «Юного художника». В беседе с корреспондентом журнала он вспоминает юность, рассказывает о своем творчестве.
— Федор Павлович, среди ваших картин, посвященных детворе, есть одна, которая называется «Из окна». Взобравшись на кресло, малыш выглядывает из окна. Тянется, стараясь увидеть побольше. О чем он сейчас думает?
— Может, и не думает пока. Просто смотрит. Вон там человечек идет. Вон еще что-то виднеется. Что? В следующее мгновение он задаст себе этот вопрос. Спросит у старших — они постараются объяснить. Мальчишка подумает и задаст следующий вопрос: «А что там, где не видно?» Затем еще, еще… Одним словом, взрослым он теперь покою не даст. Я таких ребятишек люблю. Вот и в другой картине — «Мальчишки» — у меня тоже такие изображены. Только постарше. На крышу залезли, спутник высматривают. Представляете, что с мамами будет, если узнают, где ребята! А те — о своем: «Летит!» Потом совсем подрастут и поймут, что пора самим на вопросы отвечать. Тогда не только за горизонт — за край света заберутся.
— Федор Павлович, а правда, что мальчишкой вы сбежали из дома?
— Сбежал. Взял пучок кистей, узелок с красками, сухари, одежку кое-какую — и на станцию. Только мне тогда уже пятнадцать лет было. В те времена вполне взрослый человек.
— Вы рано начали рисовать?
— Видите ли, какая штука. Отец был потомственным иконописцем. Правда, ни его, ни маму я не помню. Мне и трех лет не было, когда они умерли. Но мастерскую, которую отец своими руками построил, очень хорошо помню. Там мы с братишкой часто проводили время, и нос у меня всегда был в краске. Старшей сестре, которая нас воспитывала, нравилось, что дети всегда при доме.
Но однажды дом сгорел. Какое-то время мы жили в людях, пока не забрал к себе старший брат Василий. Он пошел по стопам отца, учился в Киевском художественном училище. Но с третьего курса ушел — надо было нас, малышей, кормить. Он все умел: стены расписывал, лепнину делал, декорации писал. Я у него многому научился. Сначала просто наблюдал. Потом, | когда стал постарше, начал помогать Василию. Мыл кисти, растирал краски. Неудивительно, что со временем я и сам стал рисовать. Особенно хорошо, как говорили, удавались мне портреты. Помню, я даже зарабатывал на них: кто давал кусок жмыха, кто горсть зерна. Это было кстати. Брат обзавелся семьей, а время голодное — шел 1922 год. И вот один раз я подумал, что могу, пожалуй, прокормиться и сам.
И я ушел. В первый раз побег не удался. Брат меня настиг на станции и отвел домой. Но я твердо решил начать самостоятельную жизнь и в следующий раз был хитрее. Ушел к товарищу и три дня никуда не показывался. А когда все решили, что Федя уже далеко, я пошел на станцию, сел с боем в переполненный мешочниками товарный поезд и уехал… Около года скитался. Портреты мои оказались мало кому нужны, потому что был сильный голод и люди думали о другом. Рисовал мало. Но однажды оказался на станции Гришино в Донбассе. Там я впервые почувствовал себя художником.
— Расскажите, пожалуйста, об этом подробнее.
— Меня привлекли звуки рояля, которые неслись из разбитых окон одного особняка. Вошел. Кроме дивана и разбитого рояля, в доме ничего не было. На стенах висели пустые рамы — картины хозяин, должно быть, вывез за границу. Дело было зимой, по залам ходили люди в верхней одежде, курили, разговаривали. Каким-то чутьем я понял, что это клуб. В одной
комнате было особенно людно и накурено. Зашел туда и спросил, не нужен ли художник. «А что ты умеешь?» — последовал вопрос. Я ответил, что могу нарисовать Карла Маркса. Дали кусок обоев, уголь у меня был. Экзамен выдержал.
На жительство определили к одной старушке — тут же при клубе. В каморке у нее топилась плита, и я сразу согрелся… Время от времени давали новые задания — то написать лозунг, то афишу, то декорацию. Вскоре я решил, что голые стены клуба необходимо расписать, и предложил свои услуги правлению. Надо сказать, что, постоянно бывая среди рабочих, я уже прошел кое-какую школу политграмоты. Поэтому, когда спросили, что буду рисовать на стенах, выпалил: «Смычку города с деревней». Руководство отнеслось одобрительно, так как тема была актуальная.
Но как решать ее? Ведь никогда прежде я не расписывал стены, только наблюдал за работой брата. Трюк мой был довольно нахальный, но обратной дороги не было. Припомнил, что и как делал Вася, и принялся за работу. На центральной стене написал «смычку», на боковых — фигуры рабочего с наковальней и красноармейца с ружьем. Простенки заняли сатирические образы: буржуй, белогвардеец, кулак. Исполнено было все довольно примитивно, хотя и с оглядкой на превосходные работы Моора и Дени. Но хуже то, что перед грунтовкой я забыл снять побелку, как это всегда делал брат. Живопись моя через некоторое время стала давать трещины. Однако руководству клуба и зрителям она нравилась. Что тут делать — гордиться или огорчаться? Во всяком случае, я не унывал. Понимал, что самые главные испытания еще впереди.
До института надо было дорасти. Ведь мое образование составляло тогда два класса начальной школы. Еще года два я работал. Сапожничал, малярничал, плотничал, спускался в шахту. И конечно, рисовал. Под конец попал на Побединский угольный рудник — это недалеко от Москвы. Какие там были чудесные ребята! На руднике я вступил в комсомол. И вскоре по путевке рудкома был направлен в Москву. Сначала на Рабфаке искусств получал свою недополученную грамоту, овладевал азами изобразительного искусства. И только потом поступил во ВХУТЕИН… Между прочим, и на рабфаке и в институте — всюду ходил с блокнотиком и делал много карикатур и дружеских шаржей. Это помогло мне стать участником знаменитого полярного похода на ледоколе «Сибиряков».
— Но как удалось вам, студенту, попасть в экспедицию, куда отбирали из тысячи — одного?
— Это целая история!.. То было время стремительного освоения Арктики. Экспедиции следовали одна за другой. На лето 1932 года был намечен поход «Сибирякова». Ледокол должен был осуществить вековую мечту мореплавателей — пройти от Архангельска до Берингова пролива за одну навигацию. Значение этой экспедиции я не слишком хорошо представлял, но очень хотелось побывать в Арктике. Увидеть вечные льды, полярное сияние, белых медведей… Словом, чисто мальчишеская жажда нового, неизведанного. И я поставил перед собой цель: во что бы то ни стало попасть на ледокол. До отплытия осталось дней двадцать пять, не больше.
Начальником экспедиции был замечательный советский ученый Отто Юльевич Шмидт. Я его знал в лицо. И вот вдруг увидел на улице. Пошел следом. Он сел в трамвай, я тоже. Стоял чуть сзади, смотрел, запоминал. Потом начал зарисовывать его в блокнотик. Шмидту передали монету — не оборачиваясь, он протянул ее мне. Я нарочно не беру, жду, когда обернется, чтобы получше рассмотреть. Обернулся. То же самое я проделал еще раз… По этой зарисовке я потом сделал дружеский шарж и понес его показывать Отто Юльевичу. Леонид Муханов — мой товарищ, зачисленный секретарем экспедиции, — представил меня. Рисунок Шмидту понравился, но, когда он услышал о моей просьбе, сразу стал холоден: «Мест нет. Экспедиция набрана год назад».
Что делать? Я собрал чемоданчик и отправился в Архангельск, где «Сибиряков» стоял на погрузке. Муханов просто в ужас пришел, когда увидел меня: «Ты зачем?» Я ему объяснил свой авантюрный план: спрятаться в укромном уголке и выйти где-нибудь среди Баренцева моря, когда уже никто не решится сбросить меня в волны. Муханов обещал помочь, и мы начали готовить местечко в трюме и продукты.
Но прежде я решил еще раз проехаться на своем любимом коньке. Муханов заводил разговор с кем-нибудь из членов экспедиции, а я, прикрывшись газеткой, стоял в стороне и быстро делал набросок. Вскоре накопилась целая галерея дружеских шаржей. Мы наклеили рисунки на большие листы ватмана и вывесили в кают-компании. Сразу набежали люди — друг друга узнают, смеются… Послали за Шмидтом. Он пришел, тоже начал рассматривать карикатуры. Стою я в углу ни жив ни мертв и вдруг вижу: у Отто Юльевича плечи от смеха трясутся. «Кто это сделал?» — спрашивает. Показали на меня. Шмидт сразу узнал, нахмурился, бороду в кулак и вышел.
Но тут все на мою сторону встали. Снарядили к Отто Юльевичу делегацию. Он сначала и слушать не хотел, а потом задумался. И вдруг спрашивает: «А как у нас библиотека?» Му- ханов сразу на передний край: «Очень большая и в страшнейшем беспорядке». — «Ладно,— говорит Шмидт, — зачисляю вас библиотекарем, но работать будете как все». Назавтра ледокол вышел в море. Это был счастливейший день в моей жизни. Кстати, день моего рождения.
— Что вы делали на «Сибирякове» как художник?
— С самого начала, помимо всяких других дел, которых было очень много, я работал над «Ледовитыми крокодилами». Такие длинные бумажные простыни, на которых наклеены рисунки и дружеские шаржи с шутливыми подписями. Они рассказывали о тех или иных событиях из жизни экспедиции. Например, в Чукотском море в борьбе с тяжелыми льдами у ледокдла сломался винт. Сначала лопасти, а когда заменили их новыми, отломился вал. Как быть? Стали перед носом у ледокола взрывать аммоналом лед. Когда образовывалась лунка метра полтора в диаметре, набрасывали на торосы буксир и подтягивались с помощью лебедки. Снова взрывали и снова подтягивались. На мачты поставили паруса из всего имеющегося брезента. Если подходили к полынье, то попутный ветер гнал корабль до следующей кромки. Последние пятьдесят миль шли дней пятнадцать, но дошли! Тем временем в «Ледовитом крокодиле» появлялись рисунки, посвященные этим событиям.
Интерес к газете был очень большой. Обычно мы вывешивали ее ночью. Но люди все равно выходили из кают, чтобы посмотреть новый выпуск. Вместе эти газеты составили своеобразную летопись экспедиции… Параллельно шла другая работа, скрытая от людей. Наблюдал, делал зарисовки, эскизы, портреты. Готовил материалы для будущих работ. Не раз потом к ним обращался.
— Федор Павлович, за поход на «Сибирякове» вы были награждены орденом Трудового Красного Знамени, причем получили эту высокую награду первым среди комсомольцев, студентов…
— Если уж речь об итогах экспедиции, скажу вот о чем. Я шел в Арктику за экзотикой. А увидел прежде всего людей. Замечательных людей, которые стали моими товарищами, примером в жизни.
— Через год вы со многими встретились на «Челюскине»?
— Во вторую экспедицию меня пригласили официально. Ледокол должен был повторить путь «Сибирякова», но с практической целью: доставить грузы на остров Врангеля, сменить зимовщиков, которые не могли выбраться оттуда уже четыре года. Вот почему на судне оказались женщины с ребятишками, целая бригада плотников, которую послали строить разборный барак. Но до острова мы не добрались…
Сейчас я хорошо понимаю, что имел в виду Шмидт, когда вдруг решил взять меня на судно. Поход предстоял трудный. Могла быть зимовка, могла случиться катастрофа. Отто Юльевич увидел, как реагируют люди на мои шаржи, и подумал, что веселая шутка в таком опасном деле очень может пригодиться. Экспедиция «Челюскина» показала, что он не ошибся.
Беседу вел В. Сидоров
