Татьяна Ниловна Яблонская
В середине тридцатых годов в Киев приехали поступать в художественный институт две девочки — Татьяна и Елена. Сестры. окончили школу-семилетку в небольшом, городке Каменец- Подольском. Трудно было ожидать, что они успешно выдержат столь серьезное соревнование.
Среди поступавших с особой уверенностью держались ученики педагогов, преподававших рисунок по модному в то время формальному методу. В этих работах были и «логическая построенность», и «понимание формы», и «закономерность композиционных решений», и многое другое. Только не хватало чего-то самого главного… К удивлению и удовольствию приемной комиссии, сестры выполнили экзаменационные рисунки в духе старой академической школы и на хорошем уровне.
Татьяна Ниловна Яблонская, старшая из сестер, так говорит о том памятном для нее времени: «Рисунки наши, как мне сейчас представляется, были, наверное, не бог весть какие. Но мы старались просто и как можно вернее, реальнее нарисовйть живых натурщиков и победили в конкурсе многих соперников».
В чем же заключался секрет столь неожиданного успеха юных художниц? Кто и как учил их видеть и запечатлевать суть окружающего мира? Как открылись перед ними первые тайны великой школы реализма?
Мы попросили Татьяну Ниловну ЯБЛОНСКУЮ — народного художника УССР, действительного члена Академии художеств СССР, большого и опытного мастера рассказать о том, как начинался ее путь в искусство.
Учил нас отец. Он сам в юности страстно мечтал стать художником и держал экзамен в Академию художеств. Не выдержал. Уже в советское время поехал в Москву и поступил во ВХУТЕМАС, учился у знаменитого А. Архипова. Но через год вернулся домой, в Смоленск. Трудное тогда было время, и нужен был постоянный заработок, чтобы кормить семью.
Не достигнув настоящего профессионального уровня, свою мечту отец задумал осуществить в детях. Нас было трое: я — старшая, потом сестра Леля и брат Дима.
Развивать нашу творческую фантазию он начал, когда семья еще жила в Смоленске. Длинными зимними вечерами за большим столом, освещенным керосиновой лампой, мы с увлечением делали елочные игрушки. Руководил отец. Сколько давало это нам творческой радости!
Клеили в бесконечных вариантах коробочки — «бомбоньерки». Сами и бумагу красили, и бронзой ее покрывали. Стране было тогда не до производства елочных украшений… Но больше всего нравились сделанные отцом фигурки из картона, изображавшие персонажей русской истории. До сих пор ясно помню стрельца в ярко-зеленом кафтане с красными нашивками.
Отец тогда был хранителем Смоленской картинной галереи. Помещалась она в бывшем соборе. Он водил нас туда. В гулкой тишине таинственного здания мы робко переходили от картины к картине. А он объяснял содержание полотен, их художественную ценность.
Рядом с нашим домом находился музей русской старины. Мы часто любовались его несметными богатствами. Волшебное впечатление от русского народного искусства осталось на всю жизнь.
Серьезно «готовиться в художники» мы стали уже позже, в Каменец-Подольском. Мне тогда было лет тринадцать-четырнадцать.
С детства мы о другой профессии и не мечтали — она была выбрана для нас отцом. В школе я увлеклась и математикой, и биологией. Но все же, когда на вечернем небе «падала звезда», я старалась как можно быстрее пробормотать всегда только одно желание — «быть хорошей художницей». Ведь оно обязательно исполнится, если успеть его высказать, пока звезда еще не погасла…
Главное, к чему стремился отец, обучая нас рисованию, было развитие творческого воображения и живого ощущения во время работы с натуры.
Он рассказывал, что долго думал над тем, как мог Рембрандт так уверенно и точно нарисовать профиль своего сына Титуса или так безошибочно направить в точку схода перила мостика на одном из офортов. И решил: только благодаря сильно развитому воображению, ясному ощущению того, что он изображал, художник мог это сделать.
В наши занятия входило рисование набросков друг с друга, портретов, интерьеров, натюрмортов, пейзажей, рисование по памяти и по воображению.
Главным при работе над набросками было опять-таки развитие воображения. У нас это называлось «видеть на бумаге» или «зацепиться за живое».
Позирует, бывало, кто-то из нас. Остальные молча, сосредоточенно рисуют. Стараются, сопят. Только и слышно: «Где резинка? Дай!»
Ну что, зацепилась? — спрашивает отец.
Нет!..
Наконец под карандашом начинаешь чувствовать «живое».
Какое удовольствие! Какое счастье! «Зацепилась»! Это ощущение приходит не сразу и не всегда. Но всегда надо его добиваться. Без него нельзя по- настоящему работать. Поискам пропорций, движений, характера — всему должно сопутствовать, вернее, даже предшествовать ощущение живого.
Наброски мы делали от двадцати секунд до тридцати минут. В самых быстрых надо было схватить главное — движение, пропорции. Посмотрел — нарисовал.
В Каменце отец преподавал в школах рисование и черчение. В нашей школе он организовал галерею ударников учебы. В ней помещались не фотографии, а портреты карандашом. Авторами их были сестра и я. Из He-
скольких портретов наиболее похожие отец забирал в школу. Как мы обе старались!
Каждый год мы рисовали портрет отца. Это было как бы проверкой нашего продвижения вперед. Прежний портрет сравнивался с новым. И всегда разница была очень заметной.
Однажды нам за плату позировал настоящий «натурщик» — красивый старик «из бывших», адвокат, или, как тогда еще говорили, «приват-доцент».
В портретах мы с самого начала не допускали никакой схематичности, никакого искусственного «построения», разбивки «а плоскости. Только живая форма, характер, движение при обязательном сходстве. Помогало здесь знакомство с анатомией.
У нас считалось неверным сначала «построить» рисунок, а потом «тушевать». Мы сразу стремились рисовать живо, постепенно усиливая светотень. Штрихи клали не аккуратной сеточкой, а по форме — «круглыми».
Наши рисунки были, может быть, недостаточно изящными и легкими, но зато форма в них была очень ощутимой. Отец часто любил повторять, что надо учиться не рисунки делать, а рисовать.
Для развития пространственного воображения и чувства тона мы нарисовали углем несколько больших интерьеров с натюрмортами. Помню, с каким увлечением я «отделывала» все детали большого медного самовара.
Много внимания уделялось работе по памяти и по представлению. Возвращаясь из школы, мы должны были запомнить какого-нибудь характерного человека и дома изобразить его. Собиралось много таких зарисовок. Какие разные и интересные типы! Теперь таких уже не встретишь… Старались рисовать медленно, утрируя характер модели.
Пробовали переносить на бумагу и запомнившиеся сцены из кинофильмов — со знаменитыми тогда Патом и Паташоном, с Чарли Чаплином, иллюстрировали прочитанные книги. Хотелось сделать иллюстрации как можно «художественнее», эффектнее, с какой-нибудь подцветкой акварелью или цветными карандашами. Казалось, что получается очень здорово, как в настоящих книгах, хотя, конечно, все это было очень наивно. Отца наши неудачи не смущали. Все придет в свое время, считал он, лишь бы было увлечение.
Для развития фантазии придумали себе увлекательное занятие-игру. В небольшой ящик с тремя отделениями клали бумажки. На одних были написаны названия профессий, на других — действия, на третьих — места. Из каждого отделения вытаскивали по одной бумажке. Получались совершенно неожиданные, а иногда даже нелепые комбинации. Например, «художник на базаре играет» или «музыкант на реке варит»…
Каждый из нас, закрывшись рукавом, чтобы не подглядывали, старался как можно остроумнее и реальнее изобразить эту «ситуацию». После окончания все вместе определяли победителя. За вечер — два-три таких конкурса. Наши доктора, музыканты, дворники бегали, играли, ползали в лесу, на базаре, на вокзале… Как было весело, как разыгрывалась фантазия, развивались зрительная память и чувство юмора! Мы называли это занятие «игрой в ящик».
Как-то в газете отец прочел объявление о продаже через организацию «Книга — почтой» многих ценных книг и в том числе альбома офортов Рембрандта. Сколько было радости, когда мы получили этот прекрасный «уцененный» альбом! С каким благоговением его рассматривали, поражаясь красоте и трепетной жизненности. Отец очень любил рисунки старых мастеров, научил и нас восхищаться ими. Он говорил нам, что, только владея таким живым рисунком, можно свободно компоновать сложнейшие сцены, как умели делать старые мастера.
А для того чтобы хоть немножко приблизиться к этому, надо учиться рисовать так, как они. Невозможно представить, чтобы Рубенс, Рембрандт или Репин во время своей учебы, рисуя натурщиков, «строили», разбивали на плоскости. Никогда бы у них не было такого живого трепетного рисунка, если бы они этим занимались. И никогда бы они так прекрасно и свободно не писали и не компоновали.
Я считаю, что только живое рисование способствует развитию творческого воображения. Аналитический метод очень опасен. Он может быть применен только как вспомогательный и только тогда, когда уже сильно развито воображение подростка, живое ощущение действительности. И, главное, ни в коем случае не в ущерб ему. Часто схематическое построение заглушает у ученика живое чувство. Тогда на его рисунках вместо живых людей появляются деревянные, схематичные, безликие манекены. Как трудно бывает многим студентам- художникам делать композиции! Даже для самого первоначального эскиза им нужны этюды и зарисовки с натуры.
С бумагой для рисования в то время, в тридцатые годы, было туго, особенно у нас, в Каменце. Рисовали мы на обоях, на старых чертежах и схемах.
У каждого из нас под койкой стоял большой фанерный ящик из-под спичек. Туда мы складывали свою «продукцию». Периодически устраивались «чистки». Мы по очереди вываливали на стол содержимое ящиков, и каждый листок обсуждался всеми под руководством отца. Критика была суровая, безжалостная и предельно правдивая. С самолюбием не считались. Ведь главное — научиться!
Если рисунок после обсуждения признавался хорошим, его клали в «папку шедевров», и сердце автора сжималось от счастья. Если же нет — рисунок отправлялся в корзинку для растопки печки. Сколько было пролито слез, тайно, ночью, под одеялом после такой чистки — значит, еще плохо, значит, надо работать больше и лучше.
Играло роль соревнование — нас было трое, а это уже коллектив. Но, главное, никаких поблажек, никакого поглаживания по головкам. На всю жизнь вырабатывался характер и привычка не бояться критики, смело критиковать, не удовлетворяясь достигнутым, всегда учиться.