Ворнцовский дворец
Дворец графа М. С. Воронцова в Алупке, построенный в 30-х годах прошлого века но проекту английского архитектора Эдуарда Блора, — сегодня одни из самых известных музеев Крыма. Великолепный дворцово-парковый ансамбль, богатейшая библиотека, коллекция нот, гравюр, собрание живописи, декоративно-прикладного искусства ежегодно привлекают в Алупку десятки тысяч посетителей. Наш рассказ посвященный этому выдающемуся памятнику культуры, который начинается воспоминаниями Степана Григорьевича Щеколдина, оказавшегося по воле судьбы фактическим директором музея в годы оккупации Крыма гитлеровской армией (с 1941 по 1944 год). В дальнейшем мы познакомим читателей с фамильной галереей Воронцовых, расскажем о собранной М. С. Воронцовым уникальной коллекции географических карт XVI-XIX веков. С. Г. Щеколдин, репрессированный в сталинское время, прошедший лагеря и ссылку и лишь в прошлом году добившийся реабилитации, живет сейчас в Таганроге.
Несмотря на преклонный возраст, он находит возможность и силы изредка приезжать в Алупку, где он всегда желанный гость. Надеемся,что читатель, прочтя эти воспоминания, проникнется чувством благодарности к человеку, спасшему от уничтожения и разграбления ценнейший памятник отечественный истории, разыскавшему в 1968 году—через четверть века—эвакуированную воронцовскую библиотеку, словом, сохранившему для нас один из очагов некогда великой культуры. Воспоминания печатаются в сокращении.
Поскольку моя судьба так тесно переплелась с судьбою Алупкннского дворца-музея, мне необходимо сказать: каким образом я, москвич, наш род в Москве существуете 1850-х гидов, экономист, окончивший Московский промышленно-экономический институт им. A. И. Рылова и 1927 соду, оказался к Крыму, и Алупке?
Образование я получил не по признанию, с детства упоенно читал художественную литературу, свободное время проводил в Третья конской галерее. и Музее изящных искусств, в других музеях. Но отец из каких-то практических соображений решил, что я должен заниматься коммерцией. Я хотел получить историко-филологическое образование, но в Университете в то время ни история, ни литература не преподавались. Я стал экономистом, бухгалтером.
Благодаря дружбе с юности с Воронцовым Владимиром Ивановичем, самостоятельным. мыслящим художником и я был знаком с художественным и театральным миром Москвы. С первой половины 1920-х годов мне посчастливилось бывать на вечерах обычно по понедельникам — где встречались артисты МХАТа, Малого театр, музыканты из консерватории и где мы слушали декламацию Качалова. Москвина. Михаила Чехова, музыку. Нос 1930 года начался период арестов, вечера прекратились. Мы с Воронцовым для продолжения самообразования в области литературы, истории культуры создали семейный кружок. Он пригласил к нам своих знакомых. Но, когда один из них вздумал затрагивать политику, мы, заподозрив провокацию, перестали собираться вместе, кружок прекратил свое существование. В 1933 году нас четверых арестовали, и после трехмесячного следствия в тюрьме ОГПУ решением «Особого совещания» сослали в Архангелы на три года. Несколько позже были репрессированы мои брат, сестра и первая жена. А.Ф.Сапожникова.
По отбытии срока ссылки в 1936 году я поехал в Крым, в Евпаторию, где жена жила у своих родителей, так как в Москве нам жить не разрешалось: в марте 1938 года жена умерла.
Для обмена временного удостоверения (об отбытии срока ссылки) на паспорт я явился в паспортный стол милиции. Дежурная прочитала мое удостоверение, выписала паспорт, никуда (как я понял позже) не послав досье, которое могло бы всюду следовать за мной. Иначе меня не приняли бы на работу ни в экскурс-бюро, ни во дворец-музей: на идеологическую работу не принимали не только бывших репрессии ванных, но даже и их родственников.
Как же сложилась бы тогда моя судьба? Как сложилась бы судьба дворца-музея в Алупке?..
Записать свои воспоминания о 1941- 1944 годах я стремился как можно короче, избегая, насколько возможно, выражения личных эмоций, опуская псе. что непосредственно не касалось дворца-музея, заботясь о строгой последовательности изложения фактов, событий.
Анатолий Георгиевич Коренев, заместитель директора но научной части, оставался в стенах музея с женой, Марией Ивановной. и тогда, когда музеи покинули все.
Впервые я увидел его в 1937 году в Севастопольской картинной галерее — многие годы он был ее бессменным директором.
Я был рад близкому знакомству с этим эрудитом в области искусств, художником, культурным человеком. Странным и диким был вопрос, заданный мне директором дворца-музея Портным, бывшим ранее инструктором или инспектором Крымского обкома ВКП(б): «Зачем вы сближаетесь с Кореневыми?» Позже, когда Кореневы стали со мной откровенными, я узнал, что они были родственниками репрессированных: дочь их. артистка, и ее муж были где- то в заключении. Значит. Алупка. Музей были для Кореневых своеобразной ссылкой из Севастополя. Это обстоятельство еще более сблизило меня с Кореневыми. Понятно было подавленное душевное состояние Д. Г.
Я был вызван в начале сентября повесткой военкомата в бывший санаторий «Сосняк». Выл признан годным к нестроевой службе (но зрению), но отпущен до особого распоряжения. В Ялте организовывалась эвакуация семей коммунистов. В этот период я находился в пекарне круглосуточно, не ходил ни домой, пи в музей. Мне приходилось. взяв красноармейцев, принимать мешки с мукой с катера, приходившего из Ялты. Морс штормило, катер не мог спокойно приставать к пристани, мешки перебрасывали. В конце концов, город оставался уже без хлеба, он отпускался только проходившим частям Красной Армии. Последние части ее ушли 3 ноября. Поставка муки прекратилась. Последнюю выпечку хлеба люди, осаждавшие пекарню. растащили прямо из печей.
Через два с половиной года он прислал мне из Симферополя письмо: просил сообщить, целы ли его личные вещи, которые, оказывается, он позаботился упаковать в ящики с музейными ценностями, и в первую очередь отправить в порт. Ни в одном из вскрытых мной ящиков не было никаких вещей иемузейиого назначения. О чем я сообщил ему не без удовольствия.
Л.Г.Коренев. к моему удивлению, не принял никакого участия в моих хлопотах, молчал, подавленный моими сообщениями. или восклицал: «Как они смеют!»
Парнишка лет 15-ти уже вылез назад, тяжело бежал от Альгамбры Кухарский по двору ко мне, а я, не помня себя, выливал керосин из бидона, стоявшего у стены. Молча, в ужасе от случившегося, я выслушал резонное замечание Кухарского: «Зачем выливать керосин? Светить нечем!» Закрыв все ставни, я попросил Кухарского подежурить и побежал домой к Ивану Семеновичу Минакову, столяру, упросил его забить временно доской разбитое стекло. Всю ночь я пробродил но музею.
Дверь во дворец с площади держать закрытой было невозможно: стук оружием, ногами, повелительные крики.
Первым комендантом был капитан Гаук. Я запомнил его: с ним у меня было острое столкновение. Гаук объявил собрание населения города на площади для избрания городского головы — бургомистра: им стал Борис Александрович Ступки, атадеющнй немецким и французским языками. он был до оккупации директором «Электроводоканала», беспартийным. Ступим защищал интересы населения, был интеллигентным человеком и скоро не поправился коменданту. Он снял его с этого поста и назначил Ловчикова Михаила Андреевича, бывшего до оккупации директором продбазы, коммуниста. Еще раньше я обращался к нему с просьбой от музея о помощи А.Г.Кореневу, когда в начале войны было уже голодно. Он отказал. К нему же как к городскому голове я обратился с этой же просьбой: он отказал снова.
В городе был объявлен приказ верховного командования: «Все работавшие обязаны вернуться к своим обязанностям. Неподчинившпеся будут объявлены саботажниками, и к ним будут применены строгие меры, вплоть до расстрела». Я попросил смотрительниц но залам музея вернуться на работу, но добровольно. Пришли и работали со мной все время оккупации: Минакова Агриппина Герасимовна, Голиш (ныне Петрушева) Ольга Антоновна. Потапова Дарья Георгиевна. Не захотела работать при немцах Шевченко Софья Сергеевна (особенно уважаемая мною старушка). Пригласил я на работу двух юношей по 16 лет: Минакова Николая — сына столяра и Агриппины Герасимовны. П Усеинова Амди. Семью Усеиновых я хорошо знал: после ареста Кязнма Усеинова в 1937 году я снимал у них комнату. Амди был хорошо воспитанным, умным, энергичным, красивым мальчиком и самым хорошим, самым дисциплинированным помощником по работе в музее в эти тяжкие годы оккупации.
К складу подъехала легковая машина, вышедшие из нее два офицера направились к ящикам. Показав им документ, я попросил их уйти. С ругательствами фашисты уехали. Голодный, я не шел. а бежал в Ялтинскую комендатуру, попросив матросов закрыть двери, прибив к ним лоску.
Недели две мне не давали машины. Наконец, на двух грузовиках мы вывезли столько ящиков, сколько могли вместить.
Здание лома отдыха Наркомместпрома на улице Кирова они превратили в конюшню на обоих этажах. Мои опасения оправдались. Однажды ночью меня разбудил мотоциклист и повез во дворец. На площади стояли грузовые машины, чем-то загруженные. Офицер потребовал открыть дворец, вынул пистолет, угрожал.
Не знаю. чем. как питались Кореневы в ноябре-декабре. Мне иногда удавалось добыть кусок конины: иногда попадалась павшая лошадь, и собравшаяся возле нее группа голодных людей просила прохожего немца пристрелить ее. И мне доставалась пара кусков мяса, тогда я имел возможность поделиться с Кореневыми.
В конце Шуваловского корпуса дворца находилась библиотека дома отдыха имени 10-летия Октября. Там располагалась немецкая часть. Книги выбросили из окна. Я выбирал наиболее ценные книги, и Амди с Колей переносили их в нижний этаж библиотеки — в «Рабочую библиотеку». Увидел это какой-то офицер, сердито спросил: «Большевистская пропаганда?» — «Нет: Толстой. Достоевский». Эти имена немцы знали хорошо.
В эти декабрьские морозы я увидел коралловое дерево раскрытым, без ящика, совсем обнаженным, с него были содраны рогожа, тряпье. Мы вновь окутали его и закрыли ящиком. На следующий день ящик был вновь разбит: фашисты боялись, чтобы в ящике не прятались партизаны. И поэтому уже не разрешали на зиму закрывать скульптуры львов. Дерево все вымерзло. Весной пришлось спилить сухой безжизненный ствол. Но, к радости нашей, вскоре из корней полезли ростки и коралловое дерево опять плодоносило.
К Новому, 1942, году Кухарский подарил мне бутылку вина. При отступлении Красной Армии все вино из винных подвалов было вылито в море под охраной милиции. Морс было у берега красное, кат- лекция вин в Массандре была, кажется, эвакуирована. Кое-кому, видно, удалось почерпнуть ведерко. Я принес вино Кореневым накануне, встретить Новый. 1942-й год. К 12 часам ночи 31 декабря я пришел. Анатолий Георгиевич укоризненно показал на Марию Ивановну: «Всю ночь пила и все выпила». Посмотрев на М.И., я ничего не скажи. «Мне как-то грустно было» — промолвила МП.
Посидели почти молча, попили чай с остатками уцелевшего сахара, есть было нечего. Ночь была ясная. Все кругом в снегу. В душе тяжело. Что будет с нами дальше? Гитлер под Севастополем. Фашисты возле Ленинграда, возле Москвы. Вспомнились слова Сталина: «Чужой земли мы не хотим, но своей земли ни пяди не отдадим никому». Молотов: «Враг будет разбит. Победа будет за нами». Но как же допустили до этого?
Потом мы узнали: 2 января части нашей армии высадили десанты в Керчи, Феодосии, Евпатории. Комендант приказал переселить всех, живущих ниже Нижнего шоссе. Кореневых поселили на 2-м этаже «Базы художников академии им. Репина». Рядом с ними тоже в двух комнатах поселили меня.
Я обмер: мой план срывается, фашисты будут хозяйничать в музее, будут воровать. «Разрешите бывать в музее мне одному: надо поливать пальмы, растительность всякую, чтобы не погибли» «Пальмы? Сколько нужно вам времени?» «Хотя бы часа два». Разрешил. Я закрыл двери дворца. Всех сотрудников попросил приходить также к восьми часам, но только собираться для этого в верхнем парке, и по моему сигналу спускаться во дворец вниз по лестнице, продолжать работать. Когда кто-либо стучал к дверь, я запирал всех в комнатку рядом с Ситцевой комнатой.
Однажды комендант застал врасплох одну женщину, вытиравшую пат в вестибюле: с потолка капала вода, на крыше таял снег. Я извинился, указал на капель, упомянул о необходимости ремонта крыши. Комендант разрешил женщине работать. Первое время я ограничивал время работы двумя часами, постепенно его увеличивал, а когда вскоре появился новый комендант, я перестал сдавать ключи в комендатуру, мы работали опять с утра до комендантского часа.
Недели две или три в Алунке стояла какая-то воинская часть. Полеты кухня ее стояла в Музейном проезде близ входа в музей. М.И. попросила у командира части давать обод (для трех человек). Я получал ежедневно три порции густого сладкого супа-лапши, и мы втроем обедали. Для нас, голодных, такой суп был сказочным блюдом.
Я долго упрашивал горупрааление и комендатуру дать мне еще машины для перевозки остальных музейных ценностей. Потерян терпение, поехал на попутной машине узнать, хоть в сохранности ли они? Замок висел, но с какой-то печатью, и в горуправлении мне сказали, что склад «опечатан Крымской рабочей группой местного штаба имперского руководителя Розенберга». Эта организация занималась вывозом из оккупированных мест музейных ценностей, книг из библиотек в Германию.
При первом обходе дворца-музея я показывал «начальству» только те комнаты, на которые «оно» обращало внимание. В следующий раз (а «оно» приезжало на месяц) обход был очень внимательным.
На остальные двери он не обратил внимания, видимо, думая, что за ними такая же пустота. А на башне были книги второй половины 19-го века, русские, французские и английские, в «Железной» комнате коллекция гравюр (около 3500 листов), карты, планы и чертежи дворцов Воронцовых, к том числе — Вильяма Гунта, 15-го и 16-го веков, архив Е. Ушаковой и многое другое, что было описано в моей справке: «Книжные и некоторые другие фонды по состоянию на 4 мая 1944 года». И за все два с половиной года оккупации немцы не узнали об этих фондах. То, что удивительно. я забыл и ни разу не вспомнил о том, что за стеллажами с гравюрами в «Железной» комнате находились и свернутые рулонами портреты руководителей партии и Советского правительства, плакаты. Я вспомнил о них. когда мы украшали стены музея и подъезды к нему к 1 Мая 1944 года. Вспомнил и ужаснулся: какому риску я подвергал себя, если бы фашисты обнаружили содержание сокрытых фондов.
В «Рабочей» библиотеке немец из штаба Розенберга, увидев книги и журналы, приказал все книги, изданные после 1917 года, приготовить к отправке в Симферополь, он пришлет за ними машины. «Зачем?» — «Мы сделаем выставку книг». Я, конечно, понимал, что они устроят аутодафе. В городской библиотеке он сделал такое же распоряжение. «Но есть произведения М.Горького, написанные им до 1917 года». «М.Горького отправьте все: его именем в Севастополе назван один дзот». Я посоветовал Гальперину все книги М.Горького спрятать в подвал, что ОН и сделал.
