Кибрик Евгений Адольфович народный художник СССР
В сентябре 1943 года я приехал из Самарканда в Москву по вызову Комитета по делам искусств и почти сразу же был командирован на зарисовки в Сталинград.
В Сталинграде не осталось ни одной крыши, в нем никто не жил. Кое-где только в землянках обитали бывшие жители, вернувшиеся на пепелище восстанавливать разрушенный город.
Все учреждения находились в 12 километрах от города — в Бекетовке. Весь путь Сталинград— Бекетовка занимало кладбище фашистских самолетов. Они были свалены по обе стороны дороги. Мальчишки из ремесленных училищ разбивали на куски останки самолетов для переплавки.
Страшные руины увидел я на месте бывшего города.
В большинстве случаев улицами были не привычные нам мостовые, а окопы, траншеи, укрытия защитников Сталинграда, сражавшихся за каждый дом. На уцелевших участках стен первого этажа виднелись надписи, сделанные неровными, крупными черными буквами: «Клянемся Родине стоять насмерть!», «Здесь стояли гвардейцы Родимцева», «Смерть фашистам!» Земли не было видно. Все покрыто толстым слоем боевого железа — осколками снарядов, стреляными гильзами, обломками автоматов, мятыми касками. Там и тут валялись погнутые железные кровати. Они, как символ человеческого обитания, виднелись на этажах бывших квартир, сейчас открытых взору из-за обвалившихся наружных стен. Такие двух- или трехстенные комнаты, с черной кроватью, зацепившейся чудом над пропастью, с обрывками обоев, напоминали о том, что здесь жили люди…
Все это я рисовал, думая: потомки должны знать, что такое фашизм в действии. Много лет нужно, чтобы вырастить взрослое дерево, и только один снаряд, чтобы его погубить. Среди развалин стояло дерево, в ствол которого попал снаряд, расщепив и изуродовав его. Это дерево я увидел как образ войны, поголовного «тотального» разрушения и нарисовал его. Особенно меня привлекали мотивы пробуждающейся жизни. Под корень срезанное снарядом дерево и живая веточка с ярко-зелеными листочками — как обещание будущего, как напоминание того, что жизнь неистребима.
А жизнь пробивалась всюду. Вот несколько человек прокладывают рельсы для будущего трамвая. На разрушенной стене сидит человек и по кирпичику восстанавливает ее. У остатков маленького домика собирают уцелевшие кирпичи и складывают их впрок двое мужчин, а понурая лошадка, запряженная в тележку, терпеливо поджидает. Через изрытую окопами черную полосу «ничейной» земли видны вдалеке маленькие фигурки сидящих на берегу реки солдата и девушки, а перед ними сияющая красавица Волга. Залитая солнцем улица у вокзала, по бокам ее темные громады разбитых домов, а на тротуаре чистильщик наводит глянец на сапог молоденького офицера…
В воскресенье отправляюсь на Мамаев курган, где ныне расположен мемориал Сталинградской битвы, созданный Е. В. Вучетичем. Рисую куст на вершине Мамаева кургана, за ним высокий тонкий обелиск братской могилы, город вдалеке.
Весь курган изрыт окопами — нашими и фашистскими. Достаю из окопа немецкую каску со свастикой, полную земли, очищаю ее и забираю с собой как сувенир.
Только через 33 года большинство этих рисунков, так нигде до того и не показанных, попали в волгоградский музей.
Приехав в Москву, я сразу отправился в Гослитиздат, в Ленинградском отделении которого вышли мои «Кола Брюньон» и «Тиль Уленшпигель». Я пока не наметил книги для иллюстрирования. Для меня всегда было проблемой найти
себе книгу по характеру. Завецующий художественной редакцией Николай Васильевич Ильин проявил поразительную прозорливость. Минуту подумав, он предложил мне иллюстрировать «Тараса Бульбу». Это было точное попадание в цель, и я не раз удивлялся тому, как мне самому не приходило в голову иллюстрировать «Тараса». Предложение меня устраивало не только с художественной стороны. Оно давало возможность создать работу, созвучную времени, — была осень 1943 года.
Если бы не война, я начал бы с поездки на места Запорожской Сечи, но немцы в то время занимали еще часть Украины. Положился на интуицию и воображение. Южная Украина — моя родина, и ковыльную степь я помню. Решил строить иллюстрации на характерах, образах героев, главных конфликтах.
Для меня основными стали сюжеты Запорожской Сечи, героический, патриотический дух повести — все, что так соответствовало народному настроению в дни Великой Отечественной войны. Многое в «Тарасе» перекликалось с современностью. Когда я рисовал Остапа, мужественно идущего во главе запорожцев на казнь, то думал о казни Зои Космодемьянской. Рисуя Тараса, горюющего об Остапе, думал, что изображаю сюжет общенародного значения, — кто в те дни не горевал о судьбе близких, погибших на полях войны или пропавших без вести… А смерть Тараса, сцены боя, речь Тараса перед казаками — все перекликалось с войной.
Образ Остапа, в дореволюционных иллюстрациях незначительный и бледный, вырос по своему значению вровень с образом Тараса. Наоборот, линия Андрия и прекрасной полячки меня в отличие от старых иллюстраторов привлекала гораздо меньше.
Большое значение имела национальная окраска всей работы. Я хотел показать ярких, сильных, мужественных людей, их разнообразные характеры, но все они должны быть обязательно украинцы.
Чем отличаются украинцы от русских? И те и другие бывают длинноголовыми и круглоголовыми, курносыми и украшенными «орлиными» носами, большими и маленькими, толстыми и тонкими. На словах не определишь разницу, и в то же время мы отчетливо видим: вот русский, а это украинец. Я решил вопрос просто. Если буду рисовать типичных украинцев, то, естественно, получатся украинцы. Так я и поступил. Среди множества подготовительных рисунков к моим композициям нет ни одного, сделанного не с украинца.
Образы героев, их психологическая содержательность занимали меня в первую очередь. Если Остап — характер каменно твердый, упрямый и непоколебимый — он истый сын Тараса, то Андрий — человек страстный, нервный, способный потерять голову в порыве увлечения. Я видел его красивым, узколицым, с большими серыми глазами, густыми черными ресницами. Глазами, которые могут загореться в пылу боя или влюбленности. У Остапа же глаза матово-черные, под широкими черными бровями. Весь он — сила молодая, но уже сложившаяся, несклонная к изменениям, а Андрий изменчив, порывист даже в спокойные минуты.
Я рисовал фигуру Тараса в момент его казни. Положение тела Тараса, тяжелого, грузного, висящего на цепях, с руками, прибитыми гвоздями к дереву, у подножия которого разведен огонь, — положение жалкое, униженное. Но дух его сильнее страданий. Грозен он в своем презрении к мучительной смерти. Всей душой он со своими товарищами, изо всех сил кричит им сверху, куда бежать, где ненавистные ляхи. Много я провозился над этой композицией. По моему рисунку Екатерина Федоровна Белашова вылепила фигуру Тараса, я подвесил эту фигуру на цепи от ходиков к обугленному полену и рисовал со всех точек: в лицо, со спины, с боков, в поисках наиболее выгодного положения. У меня сохранилось девять таких эскизов, рисованных быстро и порывисто угольным карандашом.
«Тарас» имел успех. Впервые он был показан на всесоюзной выставке 1946 года, первой после войны.
В годы, когда я иллюстрировал «Героические былины», моя мастэрская была полна старинного оружия и старинных костюмов, набросков моделей нового для меня типа. Я выбирал самых могучих людей, каких только можно встретить. Борцов-тяжеловесов, цирковых атлетов и просто обладателей поражающей своими размерами фигуры. Упорно искал я «богатырскую» пластику, какую-то чрезвычайную, ибо богатыри в былинах обладают силой немыслимой, сверхчеловеческой.
Былины полны конкретных, осязаемых, наглядных деталей. «…А палица его сорока пуд…» Ясно, что сорокапудовую палицу не может поднять человек обычного телосложения. Люди, отягощенные в таком изобилии силой, и двигаться будут по-особому. Вот мне и нужно было изучить систему поведения подобных людей.
Под стать богатырям должны быть и кони. Взялся изучать я лошадей. Мне нужны были тяжелые кони, способные нести на себе многопудовых всадников. Стал я рисовать лошадей в конюшнях Тимирязевской академии, располагающих конями многих пород. Рисовал не только живых коней, а перерисовывал и все скульптуры, изображающие лошадей, в запасниках Третьяковской галереи и Русского музея.
Скульптуры, в особенности малого размера, которые легко передвигать, рисовать очень удобно. Их можно и осветить нужным образом, и выбрать подходящую точку зрения. Например, нарисовать лошадь как бы летящую по воздуху «выше дерева стоячего, чуть пониже облака ходячего», в ракурсе, увиденную снизу, удобнее всего со скульптуры.
Особенную значительность фигуры приобретают, будучи увиденными снизу. Они как бы вырастают, возвышаясь над пейзажем. Поэтому в большинстве иллюстраций я рисовал богатырей, представляя свои глаза на уровне горизонта. Возникла проблема неба, ибо оно стало фоном для большинства фигур.
Целое лето я рисовал небо на рассвете, на закате солнца, полуденное, грозовое, с облаками разных систем. У меня собралась целая папка рисунков разнообразного неба. Я начал разбираться в архитектуре облаков, которые располагаются закономерно по небесному своду. Облака обладают чудесной пластикой. Форму их интересно и трудно рисовать, ведь она быстро изменяется под воздействием ветра. Вообще-то все интересно рисовать, если углубиться в задачу. Даже землю.
Мне нужно было нарисовать поле, вспаханное сохой Микулы Селяниновича. С низкой точки зрения, увиденное как бы лежа на земле. Много раз я рисовал вспаханное под озимые поле под Москвой, пока удалось найти то, что было нужно.
Но все же самым главным для меня были образы богатырей. Они различны и по характерам, и по социальной принадлежности.
Микула Селянинович — крестьянин, пахарь. Алеша Попович, что видно и по прозвищу, сын попа, молодой, хвастливый, хитрый. Добрыня Никитич — благородный, прямодушный боярский сын. Святогор — старший богатырь, наиболее сказочный, фантастический, непомерной величины. В былине «Илья Муромец и Егор-Святогор» спящий на коне Святогор, разбуженный налетевшим на него Ильей, просыпается и бросает Илью вместе с его конем в суму переметную.
Илья Муромец, которому посвящен целый цикл былин, складывающихся прямо-таки в жизнеописание героя, может быть, самый реальный и емкий образ русского богатыря. Он, если так можно сказать, общерусский богатырь, олицетворяющий русский характер, русский дух в самом широком смысле. Чисто национальный тип, совершенно лишенный татарских черт, так цепко укоренившихся после татарского ига в русской внешности. Мне кажется, что Виктор Васнецов с поразительной убедительностью создал образ Ильи в своей картине «Три богатыря», которую люблю с детства. Я сознательно придерживался васнецовской трактовки Ильи Муромца.
Почти трехлетняя работа над иллюстрациями к «Героическим былинам» — совсем особая полоса моей жизни, как, впрочем, и любая длительная работа над значительной темой.
Для меня значение этой темы прежде всего в высокопатриотическом духе. Поэтому я задумал иллюстрации к былинам еще тогда, когда работал над «Тарасом Бульбой». «Богатыри» для меня — прямое продолжение «Тараса».
Эта тема представляет своеобразный мир, в котором все гармонично связано в нечто единое, живущее по своим, присущим ему законам. Высокий поэтический дух народного гения заключен в былинах.
«Да ездил там стар по чисту полю, От младости ездил до старости».
Уже в этих двух строчках выступает величавая простота, торжественная музыка сказа. Почему-то мороз идет по коже от подобных слов. Они полновесны, они западают в душу и будят в ней то особое волнение, которое возникает от встречи с великим, вечно живым и прекрасным.
Живой дух былин неподражаем. Он течет как чистый ручей «живой воды», о которой часто упоминают народные сказки.
Таинственное это дело — искусство. Все в нем понятно: темы, сюжеты, обстоятельства творческого процесса, все, что его сопровождает. Кроме самого главного — как и почему в одном случае рождается нечто способное вызвать любовь и восхищение людей, а в другом возникает нечто безжизненное, оставляющее людей равнодушными.
