Василий Ватагин о себе
С раннего детства каждое лето проводил я на природе — в деревне средней полосы России. С тех пор мне полюбились живописные леса, луга, тихие речки под сенью кустов. Отъезд из Москвы всегда был праздником.
Но зачитывался и книгами о путешествиях в далекие сны. Мечта о юге, о жарких странах с их удивительными зверями и птицами постоянно жила во мне.
Тринадцатилетним мальчиком я попал на Южный берег Крыма. Мечта осуществилась: я увидел море и горы, необычные деревья и цветы, морских животных и пестрых насекомых. Я влюбился в Крым и уезжал, обливаясь слезами. Позднее я еще четыре раза был в Крыму, рисовал его пейзажи и море, и всегда эти поездки были проникнуты прелестью воспоминаний о первой детской любви…
В жизни мне посчастливилось увидеть многое. Я видел природу Заполярья и тропиков, Западной Европы и Дальнего Востока; видел моря и горы, леса и степи; в подлинниках рассматривал произведения великих мастеров; в зоологических садах знакомился с фауной всех континентов Земли. Всюду, где бы ни был, неустанно зарисовывал зверей и птиц, картины природы, памятники старины, бытовые сцены — все, что было доступно моему карандашу и кисти. Сотни рисунков и этюдов привозил из своих поездок, а еще больше — разнообразных и ярких впечатлений.
Годы странствий были годами учения, и, собственно говоря, они дополнили недостаточность моего профессионального образования.
В 1913 году наметилась возможность поездки в тропические страны. Осуществлялась мечта о долгом пути к далекой, манящей прекрасной неизвестностью цели, когда, оторвавшись от повседневной жизни, свободный от ее обязанностей, отдаешься новым впечатлениям, освежающим душу. С каким подъемом, обостренным вниманием, восторгом ловишь мимолетные образы! А работы, более законченные и обдуманные, созданные в спокойной обстановке мастерской, большей частью уступают этюдам в силе воздействия, они суше, холодней и скучней.
Мне удалось совершить чудесное, долгое плавание. Декабрьским хмурым утром пароход «Киев» вышел из зимней Одессы. Через Константинополь и Мраморное море, через синее Средиземное, мимо золотистых островов архипелага пароход шел к теплому югу. Через Суэц, мимо розовых далей пустынь, через изумительно голубое Красное море с его подводными коралловыми садами, экзотическими арабскими городами на аравийском берегу, мимо Сомали, где я видел прекрасных людей, как бы изваянных из черного дерева, в белоснежных одеждах, навстречу зною тропиков. Навсегда запомнился девятидневный путь к Цейлону: восходы солнца и пышные закаты среди фантастических облаков, лунные ночи над Индийским океаном…
Наконец я увидел пальмовые заросли на берегах Цейлона, необыкновенную мощь растительности его центральных пространств, священный город Канди, древние развалины среди джунглей, слонов. Потом была Индия.
Должен сказать, что все виденное мной на острове и в Индии своей неожиданностью обрушилось на меня, застало врасплох, заставило растеряться и ощутить беспомощность стремления запечатлеть окружающее… Необычные формы растительности, насыщенность цветов земли и неба, сильнейшие контрасты светотени делали напрасными попытки изображения их акварелью. Нужно было, по крайней мере, долго жить здесь, чтобы понять, почувствовать и тогда передать эту чуждую для северного глаза природу. Тропический пейзаж оказался недоступным для моих изобразительных возможностей.
Поразила меня архитектура храмов. Их башни, казалось, построенные из бесчисленных изваяний, сотни колонн, превращенных в сложнейшие скульптурные группы, — все это, ярко раскрашенное, на тропическом солнце давало невероятную игру цветов, усиленную резкой светотенью. А в полутемных переходах святилищ фантастические изображения, освещенные мерцающим светом факелов, приобретали жуткую таинственность.
В Мадуре, славившейся своим храмом, впечатления были потрясающие. Храм-город, храм- крепость, опоясанный двумя рядами стен. Даже теперь, через полвека, не находишь слов, чтобы передать впечатление от того изобилия фантазии и необычайного мастерства. Готика кажется простой и скрытной перед этой неистовой творческой стихией.
Несколько больших слонов находились при храме в Мадуре, каждый из них служил определенному божеству. По утрам, после купания, головы слонов расписывали соответствующими знаками, и животные стояли спокойно, как бы сознавая значение этого действия…
Непосредственная передача полноты всех этих впечатлений была немыслима. Только через несколько лет в серии автолитографий я попытался вернуться к ним, но, пожалуй, наиболее органично видение Индии отразилось в иллюстрациях к «Маугли».
В бытность мою руководителем отделения декоративной скульптуры во ВХУТЕМАСе я имел возможность работать в прекрасно оборудованной граверной мастерской и попробовал воскресить на литографском камне воспоминания об Индии и Цейлоне. По этюдам и наброскам я прямо на камне создавал композиции, во многих случаях используя асфальт. Опыт удался, и я с большим увлечением напечатал две серии литографий, сам шлифуя камни и сам печатая. На основе этих серий Госиздат выпустил альбомы «Индия» и «Рисунки». Издание имело успех, и мне предложили работу по собственному выбору.
Прежде всего надо было найти прототип самого Маугли. В Индии мне не удалось этого сделать, но в Москве повезло — я нашел Маугли среди бойскаутов (пионеров еще не было в то время) в образе подростка по имени Женя. Нашел замечательную натуру как по чертам лица, так и по необыкновенному разнообразию его выражений. Я читал Жене соответствующий текст, и он показывал мне Маугли спокойным, надменным, радостным, сосредоточенным, показывая его в горе, в гневе и в радости. Небольшие возрастные изменения я мог легко внести сам (Жене было 15 лет). Летом я рисовал мальчиков всех возрастов, ставя их в позы, изображенные на эскизных композициях. Впечатления Индии помогли мне в создании типов человека, а типы звериных друзей и врагов Маугли я сочинял на основе многолетних зарисовок с натуры.
В Москве я рисовал оригиналы текстовых иллюстраций и исполнял страничные композиции на камне, как автолитографии. Первое и второе издания были одинаковыми и вышли одно за другим без внесения каких-либо изменений, с полным текстом, в хорошем переводе, в большом формате, с красивой белой обложкой, сдержанной и строгой.
В иллюстрации к «Маугли» я вложил все свои возможности, они стали моей «коронной ролью». Не один еще раз возвращался к этой книге в течение сорока с лишним лет.
Работа эта была тем счастливым случаем, когда исполнение заказа совпадает с исполнением собственных желаний и стремлений.
Меня всегда поражают рисунки детей младшего возраста — так они непосредственны, смелы, композиция их так неожиданна, так остро воображение… Мои детские рисунки не имели ни одного из этих качеств. Они были скучны и однообразны и детскими оставались только по выполнению.
В 90-х годах прошлого века начало выходить многотомное иллюстрированное издание — «Жизнь животных» Брема. Рисунки эти надолго стали моим идеалом. Лучших изображений животных я не видел и не мог себе представить. Нравились мне картинки многотомной «Зоологии» Бюффона да еще несколько добротно изданных атласов животного мира. Иных эстетических впечатлений в этой области я не получал. Родные не мешали моей склонности к рисованию, но активно содействовать ее развитию не могли.
Эта юношеская любовь, несомненно, отразилась на характере всей дальнейшей работы.
«Зоологическая закваска» продолжала действовать всю жизнь. С пятнадцатилетнего возраста я начал по воскресеньям посещать студию художника-акварелиста Н. А. Мартынова, который сразу оценил мои рисунки с зоологической точки зрения. Он был знаком с известными учеными-орнитологами, рисовал для них и решил сделать из меня иллюстратора научной литературы. Имея склонность к зоологии, я охотно подчинился, не представляя иных возможностей изображения животных.
В студии Мартынова я впервые начал рисовать с чучел. Художник ставил передо мной чучело зверя и предоставлял возможность рисовать его как умею. Он не давал никаких пояснений ни о характере линии, ни о композиции, ни о светотони. Однако иногда подходил и ободряюще говорил: «Действуйте, действуйте!» И я действовал как умел. Начав с какой-то произвольной точки на листе, рисовал клюв птицы, потом глаз, голову, а затем — перо за пером — всю птицу. Раскрашивал рисунок также по кусочкам, начиная с клюва. При этом я не имел представления о приемах работы акварелью, о соотношении цветов, о живописной связи предмета с окружающим пространством. Только благодаря инстинктивному чувству цвета и формы заканчивал рисунок птицы похожим на натуру.
Когда изображение на белом листе было готово, Мартынов садился на мое место и подрисовывал пейзаж, говоря, что надо уметь показать птицу в обстановке. О связи цвета, формы и светотени модели с пейзажем он ничего не говорил. Видимо, не считал это существенным.
И тем не менее, проучившись у Мартынова несколько лет, я приобрел твердые навыки зоологического рисунка.
Ко времени окончания гимназии рисование и живопись играли уже значительную роль в моей жизни. Тем не менее я поступил в университет. По склонности к зоологии выбрал естественный факультет. Однако наука как специальность не увлекла меня. Окончив университет, занялся иллюстрированием научных работ. Я мог уже к тому времени представить себе, как изображать натуру, чтобы читатель лучше уяснил себе определенные научные положения, чтобы образовывалась связь между знанием и изображением, между отвлеченным понятием и реальным представлением.
Еще на втором курсе университета я начал посещать художественную школу Константина Федоровича Юона, хотя Мартынов очень неодобрительно отнесся к этому шагу: он считал, что рисовать человеческую натуру мне незачем. От- Юона я впервые услышал о тоне и композиции, о свойстве линий и характере цвета, о принципах передачи формы. Теперь я мог сознательно отнестись к тому, что делал раньше «по чувству».
До сих пор вопрос этот стоит передо мной, и всю жизнь я стремлюсь вложить в свои работы возможно большую долю искусства.
В то время эта мысль застала меня врасплох, впервые заставила подумать о том, что не всякое изображение является искусством, то есть создает художественный образ.
Художник берет от натуры то, что интересует и увлекает его. И такой эмоционально насыщенный образ волнует зрителя.
Каждый художник-анималист должен выбрать один из путей изображения животных. Научная иллюстрация имеет большое познавательное значение. Она дает ясное и конкретное представление об изучаемом животном. Художник, успешно работающий в научной иллюстрации, должен обладать обширными знаниями и прекрасной техникой рисунка. Только тогда он может дать в этой области много нужного и полезного.
Моя любовь к изображению животного мира повела меня другим путем. Получив биологическое образование, я, естественно, продолжал работать с научной иллюстрацией. Но вместе с тем я уже не мог противиться стремлению выявить художественный образ животного. Конкретной формой выражения такого стремления впоследствии стала для меня деревянная скульптура.
Шли годы, борьба продолжалась, и в конце концов я могу утешить себя, что достиг некоторого равновесия. Знание животного, которое я получил, работая над иллюстрацией, помогло мне при создании реального художественного образа. А научная иллюстрация освобождалась от отрицательных качеств наглядного пособия.
