Евгений Адольфович Кибрик. Воспоминания замечательного мастера книжной графики и рисовальщика, народного художника СССР.
В далекие годы моего детства я жил, ни о чем еще не заботясь, и целиком был погружен в книги. Я был неутомимым читателем. Им и остался. Может быть, поэтому, в частности, я стал иллюстратором книг?
Впрочем, увлекали меня не только книги, но и иллюстрированные журналы. В основном это была «Нива».
Думаю, что я проштудировал ее досконально. В сущности, это был почти единственный источник моих сведений о прекрасном мире искусства. В первую очередь я говорю об иллюстрациях, воспроизводивших картины. Увлекали меня также рисунки фронтовых художников (шла первая мировая война) Самокиша и Авилова.
Журналы с картинками, в особенности цветными, были в то время для меня постоянным источником вдохновенного копирования.
Копирование. Все, наверное, художники с этого начинали. Оно и понятно. Я еще ничего, совершенно ничего не умею, и тем не менее из-под моего карандаша выходят сложные картины, очень похоже срисованные. Это увлекательно. Но полезно ли?
Не знаю, что ответить. Рисовать так не научишься, ибо рисовать надо сознательно, а копирование — главным образом процесс механический. Но, вероятно, талантливый человек незаметно для себя что-то и усваивает. Думаю, это индивидуально — кому полезно, кому бесполезно.
Я говорю о юношеском, бездумном копировании. Понятно, оно не имеет ничего общего с копированием сознательным, позволяющим проникнуть в особенности техники великих мастеров прошлого. Это копирование обязательно входит в серьезную школу искусства и приносит несомненную пользу.
С копированием связано и мое первое ощущение себя художником. Мне было 8 лет, когда я очень похоже срисовал откуда-то портрет Горького, и тогда родные впервые заметили, что я хорошо рисую, а потому заметил это и я сам.
Отец сказал в шутку, конечно: «Вырастешь, поедешь в Петербург в Академию художеств, будешь художником».
Он этим словам не придал значения и тут же забыл их. Но мне они запомнились навсегда и, безусловно, сыграли решающую роль, когда весной 1925 года мы с моим другом Митей решали, куда ехать учиться — в Москву или Ленинград? Я настоял — в Ленинград. Ведь помнились слова отца: «Поедешь в Академию художеств».
Юношеская жизнь проходила в гимназии.
В женской училась моя старшая сестра Маруся. В доме у нас всегда было полно Марусиных подруг. Несмотря на то, что все они, как и Маруся, были старше меня на три года, я с ними дружил, а иногда был и очень нужным для них человеком. Это происходило перед гимназическими вечерами, где обязательно должны были фигурировать программки, украшенные красочной виньеткой. Виньетки мог сделать я один, и задолго до вечера в женской гимназии засиживался допоздна за производством программок. Образцом служили открытки, изображающие цветы, чаще всего розы, которые я тщательно копировал акварелью.
У нас в классе висели по стенам, бордюром, большие цветные репродукции с картин русских художников на темы русской истории. На эти картины я смотрел с увлечением и почтением каждую возможную минуту. Я смутно чуял в них явление настоящего, большого искусства. Там были и Евгений Лансере, и Александр Бенуа, и Аполлинарий Васнецов, и Сергей Иванов, и Василий Суриков и другие. Никогда никто из учителей не обращал на них нашего внимания. Но мне они запали в душу и запомнились навсегда.
У Вани Носова, гимназиста первого класса, я купил за один рубль маленький этюдник с несколькими масляными красками. Краски были очень красивые, неведомой мне фирмы «Мэвис», пахли маслом, льняным или маковым. Это был особенный запах, чарующий, таинственный запах живописи, заключенной в этих тюбиках с замасленными, наклеенными на них этикетками.
Краски влекли меня неудержимо. Но я не знал, как ими пользоваться. Они были из какой- то другой жизни, непохожей на ту, что меня окружала. Эта другая жизнь, где существуют художники, искусство, чудесные принадлежности для рисования и живописи, проходила бесконечно далеко от нашего «заштатного» города Вознесенска. Пыльного, жаркого летом, усаженного акациями, цветущими в мае и наполняющими бесконечно прозаический наш городок густым, опьяняющим запахом.
Я не умел правильно пользоваться масляными красками Вани Носова и, пробуя писать ими пейзажи, поражался тому, что все они выходят у меня черными. Мне невдомек было, что когда пишешь, надо свою работу обязательно держать в тени. Я же всегда садился так, чтобы солнце освещало мой этюд. При этом живопись всегда будет темной, потому что солнце заставляет быть яркими и цветными самые тусклые тона, а яркие краски кажутся чрезмерно красочными.
Ничего я не знал еще и работал ощупью, наугад, рисуя всех окружающих, причем меня привлекали только люди, их портреты. Пейзажи я рисовал, но гораздо реже.
Однажды попал ко мне выпуск толстого журнала «Искусство для всех» под редакцией А. Маковского. Там была статья о композиции, которую я совершенно не понял. Рассуждения о «диагональной» композиции, о роли треугольников в построении картины были для меня слишком отвлеченными и ничем не были связаны с практическим рисованием.
А вот изображение удобного пюпитра для рисования, где доска кладется на колени, а ножки на петлях просто и устойчиво держат доску с нужным наклоном, меня увлекло.
Я раздобыл старый ломаный шезлонг и, удачно использовав его детали, сделал себе пюпитр, очень похожий на картинку из журнала.
Февральская революция… Помню солнечное утро. Мужская гимназия идет в колонне праздничной демонстрации. Впереди массивная фигура нашего директора в белом мундире с золотыми пуговицами. Окладистая седая борода лежит на груди, касаясь большого красного банта. Сияют трубы оркестра, играющего «Марсельезу».
После Октябрьской революции на Украине шла тяжелая упорная борьба за установление Советской власти. В феврале 1918 года началась немецкая оккупация Украины, вслед за которой развязалась почти на три года гражданская война. Запомнился эпизод солнечной осени 1919 года. Я сижу во дворе со своим пюпитром и акварелью копирую с обложки «Нивы» за 1915 год схватку наших с немцами, выполненную Самокишем пером и акварелью. Удивительно теплое и спокойное утро. Вдруг в тишине раздается громкий военный марш, распахиваются ворота, и во двор въезжает взвод донских казаков. В город входят деникинцы…
Три месяца были деникинцы в Вознесенске.
Одна картина врезалась мне в память на всю жизнь. Ноябрь. Серое, тяжелое небо, черная, глубокая грязь на улице. Посреди мостовой идет Ткачук (он был председателем Ревкома в Вознесенске). Идет бледный, светло-русый — запомнилось, что волосы его были светлее безнадежно серого фона. Руки связаны за спиной, на груди плакат — что написано, не разобрать. На Ткачуке черный костюм, серые валенки. Валенки тонут, вязнут в грязи. Он идет медленно, вытаскивая из грязи то один валенок, то другой…
Зубы изо всех сил сжаты, подбородок поднят, идет мужественно, гордо.
По тротуарам с обеих сторон по двое контрразведчиков в английских френчах, галифе, желтых крагах, начищенных ботинках на толстой британской подошве, с длинными парабеллумами в руках. Идут, осторожно ступая по сухим островкам на мокром тротуаре.
Ткачука так провели по городу и расстреляли на бульваре.
Образ Ткачука, прочно врезавшийся в память, всю жизнь стоит у меня перед глазами, вот уже почти 60 лет. Я всегда считал своим долгом изобразить его и назвать «Большевик». Но я не мог этого сделать без этюдов осенней вознесенской улицы. Очень уж была своеобразна ее гнетущая, безысходная обстановка, где все черное и темносерое — небо, земля, дома, голые стволы акаций, костюм Ткачука, а светлое только одно пятно — лицо коммуниста…
А в Вознесенск на два дня я попал только в 1964 году (уехав в 1922 году), в ноябре же. Но было сухо. Лето прошло засушливое. При мне выпал снежок, и я написал акварелью улицу со свежим снегом. Но все было не то, что мне надо.
Вместо каменных домишек, снесенных ураганом Отечественной войны, белые, деревенского типа мазанки. Все не то…
Так и не довелось мне сделать «Большевика». Всю жизнь об этом жалею.
Конец гражданской войны запомнился отчетливо. Морозная ночь января 1920 года. Метет метель. Непрерывно бьет пушка, прикрывая отступление деникинцев. Вскоре сквозь вой ветра доносится песня. Поют «Интернационал». В город навсегда вошла Советская власть, и одновременно началась моя биография художника.
