Рыбченков Борис Федорович художник
Меня, влюбленного с детства в цвет, в Москве восхищает многое. В часы пик уличный транспорт столицы напоминает россыпи цветов на огромном лугу. В вечерние часы Москва дарит новое очарование. Какая это прелесть, когда на всю глубину проспекта мелькают рубиновые огоньки! Их трепетное мерцание рождает в душе что-то доброе.
Еще люблю московские липы по весне, только что надевшие свой зеленый наряд. Каким спокойствием веет от их упругих стволов и веток! В такие дни ох как трудно бывает заставить себя уйти с аллеи Ленинградского проспекта даже по неотложным делам.
Примеров того, как прекрасен наш город, не перечесть. Но, любуясь столицей во время работы, я никогда не забываю, что Кремль, и Красная площадь, и многие другие уголки Москвы для миллионов людей нечто большее, нежели только памятники истории. Писать их без восхищения, гордости и высокого мастерства просто невозможно.
Желание писать Москву возникло у меня как нечто само собой разумеющееся, подсказанное жизнью. А было это так. В 1925 году я окончил живописный факультет Высших художественно-технических мастерских, сокращенно называвшихся ВХУТЕМАС, и стал преподавать в школе рисование и черчение. А вот с мастерской дело обстояло сложнее: никак не удавалось снять комнату. И все же выход нашелся, да еще какой блестящий!
Вокруг шумела Москва. Возрождалась столица Советского государства. Сколько света, простора, воздуха! Какое очарование в старинных улицах, переулках, площадях, заставах! Одни их названия чего стоили: Зацепа, Разгуляй, Сивцев Вражек, Божедомка, Кузнецкий мост, Охотный ряд, Маросейка, Солянка, Ордынка, Ходынка, Кремль и Красная площадь! Это же наша история. Пиши, рисуй где хочешь, что пожелаешь, сколько угодно! Вот так моей мастерской стала вся Москва! Я попытался работать, и почти ежедневно, с натуры на московских улицах и площадях.
Москва получалась у меня узнаваемой, даже красивой. Но в то же время какой-то холодноватой, чужой. Вскоре я понял свою ошибку: слишком много внимания уделял архитектуре зданий, отделке деталей, их своеобразию. И за всем этим внешним богатством проглядел главное: не заметил уличного движения, приливов и отливов людских потоков. Растерявшись, кипящую жизнь московских улиц стал изображать несколькими фигурами стаффажа да двумя-тремя машинами, навсегда застывшими у обочины тротуара. Оно и понятно. Нарисовать или написать движение вообще, тем более уличное, с натуры нельзя. Его надо уметь запоминать. Уметь делать на ходу лаконичные штрихи с движущейся натуры. Уметь пользоваться штриховой стенографией как подсобным материалом.
Конечно, стало сложнее работать. И в то же время я начал острее, напряженнее наблюдать и запоминать неповторимую жизнь московских улиц, площадей, бульваров. А главное —писать Москву не безотносительно ко времени, а именно сегодняшнюю, сиюминутную. Ведь завтра она в чем-то будет другой. Тем более что ужe стал претворяться в жизнь генеральный план реконструкции Москвы. Новое овладевало нашей жизнью, просилось на холст и бумагу. Более того, требовало и нового художественного воплощения, технического и образного решения, непременного новаторства.
Важно и другое. Пейзаж Москвы, помимо своих художественных достоинств, является еще и живым свидетельством современника, своеобразным документом эпохи. Свидетельством более глубоким и исторически правдивым, чем любой другой. Это художественный образ, в котором с поэтическим откровением, эмоционально раскрывается подспудная глубина сегодняшнего дня столицы.
На мой взгляд, каждое полотно о Москве должно нести в себе поэтический настрой, свою музыкальную тему. Художник обязан знать и любить все то прекрасное, чем одаривает нас жизнь: поэзию, литературу, музыку, философию, историю и многое другое. Знать и самому творить с высокой отдачей для общества.
Говоря о высоком мастерстве, я имею в виду прежде всего тонкий артистизм исполнения и совершенство образа. Живопись и рисунок в данном случае могут оказаться в чем-то недоговоренными, только намеченными, но намеченными так, что добавить к сделанному уже ничего нельзя. Это тот случай, когда говорят об удаче художника: «Написано на одном дыхании». Впрочем, такой метод отнюдь не исключает ни тщательной отработки деталей, ни академически строгой законченности целого. Был бы образ величав и решен по-новому.
Темы московских пейзажей часто возникают у меня от случайно увиденного. По неведомым причинам это «случайное» вдруг или исподволь овладевает воображением и разрастается в тревожащий душу образ. Так бывает, когда приезжаю в новые районы Москвы: Свиблово, Теплый Стан, Ясенево, Орехово-Борисово. При всей отдаленности их от центра столицы в них радуют обилие света и чистого воздуха, близость лесных далей и величавое спокойствие многоэтажных зданий.
В несколько ином ключе рождаются образы былинного прошлого Москвы, такие, как Крутицкий, Коломенский, Царицынский ансамбли, Кремль с его дивными дворцами и соборами, храм Василия Блаженного.
За годы работы над городским пейзажем я обнаружил, что наибольшей выразительности можно добиться, если композицию пейзажа строить не с одной точки, а с двух или трех, с незначительным отклонением от главной. Что это дает? Во-первых, некоторую стереоскопичность, и, во-вторых, пейзаж, сделанный с нескольких точек, выглядит почему-то значительно приближеннее к натуре, правдоподобнее. Парадокс, но это так.
Приступая к работе над пейзажем Москвы в мастерской, прежде всего делаю на бумаге рабочий рисунок в масштабе один к трем или четырем. Не по клеткам, а от руки и на глаз перевожу этот рисунок на холст. Карандашный рисунок на холсте прорисовываю тонкой колонковой кисточкой, жидким ультрамарином. Даю день-два просохнуть, после чего начинаю писать красками. Красок у меня на палитре, кроме цинковых белил и персиковой черной, всего лишь восемь. Это стронциановая желтая, или кадмий желтый средний, и охра светлая, кадмий красный светлый и кобальт фиолетовый светлый, зеленая изумрудная и волконскоит, ультрамарин и кобальт синий средний. И ничего больше. Пишу пастозно, без подмалевка. Красок ничем — ни лаком, ни маслом, ни пиненом (скипидаром) — не разбавляю. Работаю щетинными кистями малых и средних номеров.
Такой метод работы при грамотном пользовании фабричными красками и холстом позволяет добиваться того, что через сорок-шестьдесят лет полотна смотрятся так, словно они были написаны вчера.
В работе над московскими пейзажами использую не только натурный материал, но и зарисовки, сделанные по памяти, а также заметки на полях альбома о том неуловимом, что даже запомнить не всегда удается. Особенно это помогает, когда пишешь Москву вечернюю или ночную.
Работа над пейзажами Москвы научила меня выдержке и дисциплинированности. Одно дело — писать и рисовать в мастерской или из окна квартиры, другое — на улице, где мимо тебя проходят сотни людей. И многим из них хочется посмотреть, что же у тебя получается. Да и посоветовать, конечно, от доброты душевной. Такая милая забота непрошеных советчиков сковывает, мешает. И все же я заставил себя преодолеть вынужденное смущение. Теперь пишу и рисую так, словно я один на улице.
В работе с натуры вне мастерской случается кое-что и посложнее. Так, весной 1938 года по заданию одного журнала я делал зарисовки на строительстве метрополитена. При проходке под Москвой-рекой так называемого «косого штрека» произошла серьезная авария — обвал породы, прорыв грунта подземными ручьями. Только мужество шахтеров, с бригадой которых работал и я, помогло мне в той сложившейся обстановке сохранить рисунки, да и самому удержаться на высоте. Такое остается в памяти на всю жизнь…
Хочется пожелать моим юным товарищам по искусству, чтобы стремление к подлинному артистизму не переходило в нескромное манерничанье, в так называемую значительную незначительность. Глубоко убежден, что поиски нового нельзя подменять трюкачеством, будь то заумная абстракция или откровенно разудалое кривляние. Вот, дескать, какой изысканный я художник — пишу не так, как все, и не для всех, а только для услаждения самого себя. Такое высокомерие с подлинным творчеством не имеет ничего общего и, конечно же, с ним несовместимо.
Слово «нельзя» я употребляю не в смысле запрета, а как дружеское напутствие ищущей юности. Ведь утверждать новое в искусстве можно, лишь обладая высоким профессионализмом, и к открытию нового надо подходить упорно, шаг за шагом постигая искусство прошлого, чтобы развивать и двигать вперед нашу социалистическую культуру.
Ко всему сказанному могу лишь добавить: чем больше пишу и рисую Москву, тем сильнее растет желание работать еще значительнее, ярче.
У каждого из нас есть дорогие и близкие сердцу места, где ты родился, живешь и работаешь. Увидеть и передать их красоту — одна из благороднейших творческих задач, за решение которой надо приниматься, не откладывая дело на завтра.
