Художественные сокровища Каргополья
Учитывая экономическое значение Каргополя, Иван Грозный записывает его в 1565 году в число „опричных», то есть царских, городов. В ту пору город на Онеге становится административным, торговым и культурным центром края.
Побывав здесь во второй половине XVI столетия, немец-опричник Штаден поразился размерам его посада, на котором было десять площадей с девятнадцатью церквами, колокольнями, монастырями, гостиный двор, дворы торговых людей и ремесленников, склады и лавки. Неполностью сохранившаяся сотная перепись 1561-1562 годов ярко рисует жизнь города того времени, где одних только тяглых дворов около полутысячи. А жило в них, по подсчетам ученых, около двух с половиной тысяч человек. По сравнению с другими значился он среди наиболее населенных городов той поры: в Коломне было тогда три тысячи двести, в Можайске — пять тысяч семьсот, в Серпухове — две с половиной тысячи жителей.
Центр города — его деревянная крепость, построенная, по-видимому, вновь в конце XVI века в восточной его части на земляных валах. Западнее от нее раскинулся жилой посад, плавно изогнутые улицы которого выходили к реке. Среди его деревянных строений высоко поднимались стены белокаменного Христо- рождественского собора, построенного в 1562 году. Он словно бы выступил из массы городских строений ближе к берегу Онеги, чтобы за многие версты первым встречать путешествующих.
В расселении городских жителей отразился их вольнолюбивый дух: рядом с домом царского наместника они строили свои дома, по соседству с приставами и подьячими жили мастеровые люди.
После разорений „смутной поры“ придавил людей тяжелый налоговый гнет, были разорены многие крестьянские хозяйства. Торговые связи приморских волостей с югом уезда слабнут, промысловое население вынуждено заниматься также земледелием. К тому же с основанием в 1584 году в устье Северной Двины Архангельска падает значение торгового пути по Онеге.
До середины XVII века каргопольская крепость — важное порубежное укрепление Московского государства. В 1630 году встает вопрос о замене обветшавшего „острога“ более надежным деревянным „городом», и в Каргополь прибывает посланный царем князь Дмитрий Сентов, которому поручено с помощью населения уезда поставить здесь надежное укрепление. Каждой волости досталось рубить свою часть крепостной стены. Семиметровая по высоте, укрепленная надолбами, общей протяженностью была она почти в километр. Троицкую и Воскресенскую башни срубили „осьмериком“, а остальные семь — четырехстенные; высота башен достигала двадцати четырех метров; окружал крепость глубокий ров, соединенный с рекой. (Она изображена на иконе начала XVIII века „Борис и Глеб у стен горящего Карго- поля“.) К 1714 году, когда по указанию ПетраI были описаны укрепления города, крепость совсем обветшала: „А тот город (читай — крепость. Г. Д.) — строение давних годов; во многих местах стены и кровля и лестницы . . .сгнили и обвалились, — писал комендант Каргополя П.В.Коробьин.
Реформы патриарха Никона вызвали в народе широкую волну возмущений. Всколыхнувший всю Россию раскол стал еще и протестом против все усиливающегося царского гнета.
Лесное Каргополье становится прибежищем для „ревнителей старины“. Число их так умножилось, что в 1684 году московское правительство вынуждено было направить сюда значительный отряд стрельцов. В конце концов преследователи обнаружили в дремучих лесах на реке Порме поселение раскольников. Окруженные врасплох, те заперлись в часовне и зажгли ее, — немногих удалось тогда спасти из огня.
У Каргополя Онега словно замедляет свое течение, чтобы город получше огляделся в зеркале ее вод, полюбовался своей суровой, надолго западающей в душу красотой. От реки параллельными одна другой улицами город идет вглубь, где также были площади и церкви. И откуда ни подходил бы к Каргополю путник, со стороны Петербургского или Архангельского трактов, со старой Вытегорской дороги, перед его взором открывался неповторяемый ансамбль. Маленький по современным масштабам городок, площадью всего в двадцать шесть гектаров, за последние полтысячи лет так и не вырос и до наших дней остался в границах XVI столетия.
В 1777 году Каргополь переходит в ведение Новгородского наместничества. В 1781 году обратно причисляется к Санктпитербургской губернии.
В XVIII столетии торговая жизнь Каргополя замирает. Местные купцы ездят торговать в дальние города, на Макарьевскую ярмарку, в основном пушниной. Зимой торгуют в Заонежье, по весне плавают в город Онегу и заодно берут попутчиков — богомольцев, направляющихся на Соловецкие острова.
В середине прошлого столетия город на Онеге, по словам этнографа того времени, более других в губернии походит на русский. По будням его улицы с дощатыми тротуарами тихи и безлюдны, но в праздники здесь тесно и шумно. На проводах зимы, которые отмечали на масленой неделе, разряженные санные возки запружали его улицы. У перекрестков стояли, любуясь зрелищем, толпы горожан в ярких нарядах, среди них — степенные купцы в лучших своих шубах, высоких бобровых, собольих, куньих шапках.
Городскому веселью не уступало сельское, когда в одну из деревень на праздник съезжались из окрестных волостей гости: разряженные женщины в „золотых платах», в жемчужных кокошниках и перевязках, в парчовых и штофных сарафанах, парни в суконных чуйках, лакированных сапогах, мужчины в длиннополых кафтанах с красными кушаками. Все это толпилось, шумело, пело. . .
В конце XIX — начале XX столетия в Каргополье еще можно было наблюдать архаичный уклад жизни, со многими обычаями глубокой старины . Хранила эта земля и замечательные памятники крестьянского искусства, и произведения, созданные каргопольскими посадскими мастерами. Еще в прошлом веке протоптали сюда дорогу владимирские коробейники; скупали и выменивали исторические и художественные древности, которые продавали затем в музеи и частные собрания.
Изучение каргопольской культуры продолжается в наши дни. По древней северной земле прошли маршруты многих экспедиций и отдельных исследователей. Отсюда были вывезены и в настоящее время хранятся в собраниях музеев и в книгохранилищах страны произведения древнерусской живописи и скульптуры, памятники литературы, письменности и книжного искусства, творения старых и современных народных мастеров. С ними знакомит читателя и зрителя наш альбом.
Древнерусское зодчество
Конец XVII столетия был порой расцвета белокаменного строительства: одну за другой отстраивают в городе три церкви. В северной части, неподалеку от крепости, вырастает одноэтажная летняя Воскресенская церковь. Неизвестный нам талантливый зодчий, очевидно, не раз обращал взор и на Успенский собор Московского Кремля, и на каргопольский Христо-рождественский.
Благовещенская церковь стала главным сооружением площади. Вместе с церковью Рождества Богородицы, построенной в 1678-1682 годы, они составляют нерасторжимый ансамбль.
В период, когда создавались эти памятники, зодчество Центральной Руси блещет нарядностью и многоцветием изразцов, роскошной, почти сплошь покрывающей стены церквей лепниной. Каргопольские же храмы, белоснежные, как долгие северные зимы, всегда с большим чувством меры украшены.
Каждое из каргопольских селений имело единственный в своем роде облик, в создании которого главную роль играли строения погоста, чей силуэт виднелся издалека.
Но порой возводили их и на случайном месте. Так, в Кушерецкой волости крестьяне поспорили, где лучше ставить церковь. Не придя к общему решению, спустили первое бревно вниз по порожистой реке Куше и решили срубить ее, где бревно остановится. Течением вынесло бревно на противоположный от села берег, там и начали строительство. Так же в столетия определили место для Прилуцкого погоста.
Похожая на терем, стоит на горе в селе Поржинском окруженная елями Ильинская церковь XVII века. Центральная клеть крыта крутой и высокой кровлей, опирающейся на пологие плечи-полицы, и увенчана покоящейся на щипце главкой. С востока прирублен небольшой алтарь, с запада — низкий притвор.
Всего из одной клети состоит маленькая часовенка XIX века из деревни Мамонов Остров, стоявшая прежде на высоком взгорке над Кенозером. Несмотря на малые размеры, она должна была четко восприниматься издалека — это обусловило укрупненный масштаб членений.
В 1778 году на месте сгоревшего в Ошевенской слободе погоста срубили самую позднюю из „круглых“ Богоявленскую церковь. Стоит она немного в стороне от протяженного порядка деревенских домов. Длинная ее трапезная вторит избам, она и сама под стать высоким крестьянским домам. Рядом, повыше церкви, встала колокольня.
Чаще же на Каргопольской земле возводили шатровые церкви несколько иного вида, — „кораблем“. В этих строениях соединялись архитектурные мотивы клетских и башенных церквей. Их заканчивающийся шатром восьмерик приподнят над землей и расположен на квадратом срубе, к которому пристроена трапезная.
Такой была срублена в 1665 году в селе Саунино церковь Иоанна Златоуста. Тридцатипятиметровая, высотой с одиннадцатиэтажный дом, стоит она посреди поля, поодаль от деревень.
Зодчие во время строительства присматривались к местному пейзажу, искали гармоническое сочетание основных объемов с природным окружением. На пологом холме, огибаемом Онегой, в центре большой группы селений, словно город, встал Турчасов- ский погост. Его шатровая Благовещенская церковь 1795 года имела два высоких придела и отличалась самой длинной в русском деревянном зодчестве трапезной. В 1964 году она сгорела от молнии.
Несколько иной облик имеет построенная в 1651 году в селе Пияла, на равнинном онежском берегу, Вознесенская церковь. В ее основе все та же высокая „стопа“, но уже крещатая в плане. Взглянешь на эту церковь, и шапка упадет с головы — ведь высотой она с пятнадцатиэтажный дом.
На том же правом берегу Онеги, но ниже по течению, стоит на взгорке в селе Вазенцы Ильинская церковь 1786 года. Построена она уже в духе нового времени. При всей затейливости форм она по-своему стройна, а алтарные прирубы причудливо крыты сразу тремя ,,бочками“. На углах четверика пристроились небольшие теремки с кокошниками.
Окруженные деревьями шатровые церкви походят на высокие ели. Кажется, сама природа подсказала строителям эту форму.
Со временем возникают иные архитектурные формы. Со второй половины XVII столетия один за другим возводят на Каргополыцине кубоватые храмы. Их кровли напоминают то ли „бочку“, то ли невысокий, причудливой формы шатер с криволинейным профилем, венчающий все ту же «стопу».
В таких строениях, как Вознесенская церковь 1668 года из Кушерецкого погоста, Никольская 1678 года в селе Бережная Дубрава, Преображенская 1687 года в Чекуеве, фантазия зодчих проявилась в полной мере. Сравнивая эти памятники, отдаленные друг от друга каким-нибудь десятком лет, мы видим, как быстро в рамках такого архитектурного решения нарастали нарядность, замысловатость, отвечающие художественным вкусам конца
XVII столетия.
В 1745 году в низовьях Онеги на высоком двадцати двухметровом мысу возводят церковь Владимирской Богоматери. Своим планом и архитектурным решением она напоминает Преображенскую, но боковые ее маковицы расположены уже не на „бочках“ пристроек, а на высоких легких шатрах, и вместе с центральными сливаются в девятиглавие.
Оттого на каргопольских погостах за долгие века сменилось их два-три „поколения. Большинство сохранившихся построек возникло сравнительно недавно. Но они и их предшественники связаны между собой звеньями непрерывной преемственности, берущей свое начало в седой старине. Хранителями этих высоких традиций были народные зодчие Каргопольской земли, передававшие из поколения в поколение богатейший строительный и художественный опыт.
Древнерусская живопись
Такова икона Богоматери с младенцем конца XV века. Лица написаны плотной, сильно разбеленной охрой, на щеках — легкие румяна. Зеленые с резкими высветлениями чепец и хитон Марии, лилово-коричневый мафорий, обведенный золотистой каймой, розовая изнанка с киноварно-красными „тенями“ в сочетании дают праздничную гамму. Ее завершает покрытый красным узором белый хитон младенца — мотив, в котором как бы выразилось народное понимание красоты. Нигде в мире нет такого радостного и веселого религиозного сознания, такого веселого церковного искусства», — словно об этом образе писал академик Д. С. Лихачев. Эта икона исполнена, скорее всего, в самом Новгороде.
Жизнь провинции значительно отличалась от той, что кипела в Новгороде, и это накладывало заметный отпечаток на образы икон, создававшихся в Каргополе в XV-XVI веках.
Икона „Параскева Пятница“ XV века, по всей вероятности, написана уже на Каргопольской земле.
Параскеву в народе чтили особо: верили, что приносит она благополучие дому, урожай полю, приплод скоту, покровительствует путникам и торговым людям.
В иконе нет ничего натуралистически случайного: контур фигуры, облаченной в красное, монументален, спрямлены складки одежды, лицо отрешенное, не тронутое мимолетными душевными переживаниями. Голова написана объемно, плотной охрой с мягкими высветлениями. Все это говорит о пока что сильных новгородских традициях.
Икона „Никола“ (XVI в.) принадлежит, видимо, кисти новгородского мастера, жившего в Каргополье. Контрастно и резко проложены по коричнево-красной фелони светло-голубые пробелы, их смелый и точный рисунок выдает искусную работу. Лицо моделировано мягче, сильными пробелами тронуты волосы и борода.
Новгородские земли граничили с ростовскими, которые частично отошли к Каргополью. Этим можно объяснить появление здесь замечательных ростовских икон XV — начала XVI столетия.
Живопись Ростова Великого непохожа на новгородскую. По своему строю она светлая, лиричная, без ярких пробелов, вся словно залита летним солнцем.
Икона „Богоматерь Умиление“ (Игоревская) начала XVI века проникнута глубоким интересом к душевному миру человека. Писавший этот образ мастер следовал, по-видимому, ростовской традиции, тогда как полуфигуры святых в клеймах несут черты новгородской живописи. Находилась икона в церкви Флора и Лавра Хотеновской волости, как и Астафьево, входившей в состав Ростовской земли.
Икона XV столетия „Рождество Богоматери» исполнена рукой опытного мастера. Ее отличает графичность рисунка, легкость и прозрачность красок.
Одним из самых замечательных памятников древней ростовской живописи, сохранившихся на Каргопольской земле, является деисусный чин начала XVI века из села Астафьева. Этот деисус памятен своими красками, с золотящейся охрой фона, спокойными желтыми и красными, зелеными и вишневыми тонами, но особенно много здесь сияющего небесно-голубого цвета.
Он придает всему чину особый смысл и значимость, наполняя иконописные изображения еще большей содержательностью и покоем. В его цветовом строе словно бы запечатлелся образ тихой среднерусской природы.
Царские врата, датированные концом XV — началом XVI столетия, принадлежали церкви в селе Саунино. Заказ исполнил иконописец, хорошо знакомый с образцами ростовской школы. Палитра его немногоцветна, краски спокойны и сдержанны, фигуры святителей — плоскостные, в рисунке преобладает орнаментальное начало.
Из двух древнерусских живописных школ — новгородской и ростовской — для дальнейшего формирования „северных писем“ решающее значение имела первая. Традиции Новгорода стали основой, на которой выросла иконопись Каргополья.
С той поры исторические документы не раз упомянут живших в городе иконописцев. Перепись 1648 года донесла имена Проньки и ЯкуньКи Федоровых. Каргопольские живописцы работают не только в уезде, но и за сотни верст от родного города. В 1674 году Иван Ермолаев с сыновьями Федором и Саввой подряжаются на Важском погосте. Там пишут они более 20 икон.
Изучение древней живописи Каргополья, как и всего искусства края, по-настоящему еще только начинается. Но уже первым исследователям рисуется он как один из крупнейших северных центров XVI столетия.
Найденные здесь иконы несколько отличны от памятников иных районов Севера и стилистически неоднородны. И все же при сопоставлении выявляются особенности, пусть не совсем яркие, но присущие именно каргопольской живописи.
Из села Бережная Дубрава в верхнем течении Онеги происходит икона Богоматери с младенцем и Василием на фоне, написанная в 1527 году, которая по праву считается одним из лучших образцов той поры. По иконографии она совпадает с подобной ей новгородской XV века, однако сильно отличается по характеру письма, хотя время создания икон разделяет всего несколько десятилетий. Цветовой строй бережно-дубравской приглушен, краски сдержаннее и холоднее. Силуэты фигур по-новгородски монументальны, но сами фигуры потеряли прежнюю объемность, графическое начало теперь главенствует в образе, в самом же рисунке чувствуется уверенность и мастерство. Иная здесь и система живописи: без подрумян, сложных высветлений, пробелов, параллельных черточек-движков. Техника значительно упрощена: тонкой темной линией прорисованы черты лица, по подмалевку-санкирю положено плотное вохрение. По вохрению, намечая форму, то легкими ударами тонкой кисти, то в виде плавно изогнутых линий идут оживки. И все же объемным изображение они сделать не могут, и оно воспринимается в плоскости.
Несколькими десятилетиями позже для Никольской церкви в Волосове, поблизости от Бережной Дубравы, был создан кузов-складень с фигурой Николы Можайского. На его створках изобразил иконописец широко почитавшихся на Руси киевских князей Бориса и Глеба. Живопись эту, как и в бережнодубравской иконе, отличает подчеркнутая графичность, богатство орнаментики, некоторая упрощенность техники, близок также и характер оживок.
Интересна и другая икона XVI века из Волосова — „Илья Пророк в пустыне“. Иконописец мастерски вписывает фигуру святого в почти квадратную плоскость иконы. Тонкослойная и прозрачная живопись построена на контрасте охристых тонов средника и зеленой рамы. Эту икону специалисты считают одним из самых тонких поэтических произведений „северных писем“. По-видимому, к XVI веку уже устоялась каргопольская иконописная манера, точнее, основное ее направление. Местные мастера ценят чистоту плоскости, лишь редкие участки живописи покрыты тонкими пробелами-оживками, робко намекающими на форму. Такой живописный язык понятен и близок каргополу, воспитанному преимущественно на орнаментально-плоскостных вышивке и ткачестве, резьбе и росписи.
Каргопольская земля, со своими богатыми народными художественными традициями, стала благодатной почвой для развития иконописания. В крестьянском искусстве и иконописи было немало общего как в основе построения образа, так и в его цветовом решении.
Там и здесь канон давал не только схему изображения, но и отработанные его элементы, сообщающие самому изображению тот или иной смысл. В их основе прежде всего заложено математически точное отношение всех частей изображения и орнамента к целому, которое создает впечатление согласованности и покоя. Монументальное построение большими цветовыми плоскостями и насыщенными красками подчеркивает значительность образов древнерусской живописи.
В иконописи, как и в народном искусстве, орнаменту отводится далеко не последняя роль. В этом смысле показательны, например, нарядно изукрашенный хитон Христа на иконе 1527 года, одежды Бориса и Глеба на створках кузова-складня, праздничная по убранству рама девятифигурного чина, подобная узорам тябл.
На иконах местного происхождения начиная с XVI века преобладает уже отличающийся от новгородского и ростовского тип лица. Нет в нем новгородской решимости, нет и особой среднерусской мягкости и созерцательности. Это совсем иной характер человека. Святые на местных иконах — большеголовые, круглолицые, с заметно выступающим округлым подбородком, вдумчивым и сосредоточенным взглядом.
Цвет в местных иконах, как и вообще в „северных письмах, сдержанный и благородный: любили здесь глуховатые темно-зеленые тона, охры, светло-розовый и коричнево-красный цвета. Сусальное золото встречается совсем редко. Краски положены тонко большими цветовыми плоскостями, почти не разбитыми пробелами и высветлениями. Покрытые олифой, они становятся насыщеннее и по цвету отдаленно напоминают местные вышивки разноцветными шелками.
От XVII столетия икон в Каргополе сохранилось гораздо больше. В эту пору все чаще, наряду с мастерами-иконописцами, образа для церквей и часовен писали клирики и некоторые крестьяне, еще более упрощавшие технику темперной живописи.
Обычно вырубали толстую сосновую доску, лицевую ее сторону заклеивали холстом — паволокой, а то и сразу покрывали сероватым грунтом — левкасом. Остро заточенной металлической палочкой наносили предварительный рисунок, обводили его темной краской, уточняя композицию. Фигуры под рукой неискусного иконника получались простодушными, земными, похожими на окружающих его крестьян: крепкие и коренастые, с большими руками. А ткань одежд, словно домотканое сукно или холстина, спадает тяжелыми, негибкими складками. В плошках — самодельные, плохо растертые красители, и больше всего среди них — земляных. Обмакнув в них кисть, тонким, жидким слоем, так, что заметен каждый мазок, раскрашивали рисунок, прокладывали кое-где легкие „тени“, блеклые движки и пробелы. Нет ни нежных плавей, ни энергичной красочной лепки — простонародная каргопольская икона напоминает скорее рисунок, наподобие лубочного. Теплые, неяркие, чуть мутноватые тона переливаются тихими охрами, синевато-зеленоватыми и темно-красными цветами. Под слоем золотистой олифы краски „заговорят громче, но остается общий глуховатый оттенок, а сам образ наделен простодушной теплотой и свежестью чувств.
В центре иконы — цветущее диковинными цветами дерево, заменившее поваленную сосну. Ветви дерева склоняются над Николой, над головой Богоматери, огромные колокольчики то здесь, то там загораются красными и синими красками. Подобные декоративные элементы нередко определяют образный смысл икон, написанных каргопольскими мастерами в XVII-XVIII веках.
В Каргополье, как и повсюду на Севере, икона была широко распространена. В доме, часовне, церкви крестьянина окружали „заступники”, „скорые помощники” и „небесные покровители”. Пророка Илью просил он напоить землю дождем, Егория — охранить от лесного зверя скотину, Зосиму и Савватия — умножить пчелиные семьи. Медост- патриарх считался охранителем от падежа.
На иконе из Малой Шалги у ног Медоста пасется на берегу реки стадо разношерстных буренок и пеструнюшек. Они лежат на траве, лениво отгоняя назойливую мошку, неторопливо пощипывают траву — перед нами одна из обыденных картин жизни карго- польской деревни. Любовь к узорочью проявилась здесь в полной мере. Одежда патриарха расписана подобно богатой российской парче XVIII столетия, а отделка повторяет жемчужное шитье той поры.
Непосредственная близость с природой Севера чувствуется в иконе „Флор и Лавр“ XVII века. Рассказ о возвращении пропавшего стада занимает большую часть иконы, да это и понятно: лошадь для каргопола, как и вообще для крестьянина, была верным помощником в труде.
В каргопольской иконе часто встречается свободный пересказ житий святых понятным для окружающих языком. Так, на иконе „Символ веры“ из городской Благовещенской церкви действующие лица клейма „Проповедь апостолов” изображены в одеждах XVIII столетия.
Рождается и иконография местных подвижников: Александра Ошевенского, Никодима Кожеозерского, Пахомия Кенского, Диодора Юрьегорского и Кирилла Челмогорского. Судя по источникам, в подобных случаях решающую роль играли сохранившиеся письменные либо устные прижизненные свидетельства о внешности этих церковных деятелей, к указаниям которых полагалось относиться ответственно. Достоинством же работы художника называется всякий раз достоверность изображения.
му образцу, похоже, что под влиянием европейских гравюр. Но и здесь лицо каргопольской живописи с ее особым складом сохранялось.
До нас мало дошло памятников каргопольской скульптуры, которые можно было бы поставить в один ряд с достижениями иконописи, однако известно, что до начала XX века в городских и сельских церквах стояли резные распятия, фигуры Христа ,,в темничке“, Параскевы и Николы. Изображения Николы помещали часто в киот, напоминавший часовенку, с резными и расписными досками — причелинами. Объемная резьба сочеталась с иконописью, кистевой росписью и позолотой.
Наряду с городскими мастерами XVIII-XIX веков, традиционную манеру иконописания продолжают и старообрядцы. Из рук одного из них вышла икона „Царевич Димитрий Углический середины XVIII столетия, долгое время хранившаяся в деревне Стряпково.
При всей традиционности исполнения и внешней нарядности в сценах этой иконы чувствуется уже не традиционно иконописное, а идущее от жизни, от натуры движение. Так каргопольская живопись откликалась на веяния времени и бережно хранила свою основу.
Прикладное искусство и лицевое шитье
Центром композиции оплечий обычно был крест. Вокруг него заплетались гибкие жемчуговые побеги, завязывались бутоны, распускались цветы из россыпей жемчужин и разноцветных каменьев. Камни изредка были вкраплены в шитье и создавали легкую игру цвета в дымчатом жемчужном узоре, либо вставлялись в запоны и гнезда.
Издавна существовал в крае обычай украшать жемчуговым шитьем и иконы. Жемчуг использовали местный, добывали который сами крестьяне. Чаще попадался овальный, мелкий, словно просо, реже — правильной формы со средней величины горошину и совсем редко — с большую клюквину. Встречались и драгоценные, правильной формы скатные зерна чистой воды. При солнечном свете северный жемчуг блестит, сверкает, играя розовым или золотым, голубым, сероватым или сиреневым. Начиная с XVIII столетия, его все чаще заменяют стеклярусом. Вместе с яркими разноцветными стеклами, бусинами, подкрашенной фольгой украшал он оклады, в которых чувствуется сильное влияние народного искусства.
Распространению лицевого шитья более всего содействовали женские монастыри. Шитье вели по тонкой шелковой ткани, укрепленной на прочном холсте. Как и на иконной доске, прежде прорисовывали композицию, а сделать рисунок — ,,знамя“ — мог только иконописец. Затем ткань натягивали на квадратные пяла, и мастерица бралась за иглу.
Все изображение разделяла она на отдельные участки, которые расшивала то шелками, то серебряной либо золотной нитью. Гладевым атласным швом, мелкими, плотно прилегающими друг к другу стежками — открытые части тела, кое-где ,,трогала“ тихо звучащими разноцветными нитками, а уж в золотном шитье показывала все свое мастерство. Скрученные на льняную или шелковую основу тончайшие металлические нити вышивальщица накладывала на ткань ровными рядами, а стежками шелка прикрепляла их к основе. На каждом из участков шитья стежки эти идут по-своему, создавая богатый геометрический, словно прочеканенный по металлу, узор.
В центре плащаницы из собрания Каргопольского краеведческого музея в подробностях изображен традиционный иконографический извод „Положения во гроб“. На покровах-воздухах вышиты одинаковые по смыслу сюжеты с ангелами перед жертвенной чашей. Все три образца шитья, составлявшие некогда один комплект, близки по материалу и технике исполнения. Рисунок приземистых, круглолицых, с большими сильными руками фигур сродни каргопольским иконным письмам, а сочетание щедрого золотного шитья и жемчугового убранства и их тонкие цветовые отношения — черты, присущие отчасти местной народной вышивке. На одном из воздухов текст надписи заканчивается „летописью“, из которой видно, что созданы они в 1704 году, но где и кем — не сообщается. По всей вероятности, они вышли из стен каргопольского Успенского монастыря, где были свои золотошвеи, и предназначались в одну из построенных незадолго до этого белокаменных городских церквей, скорее всего в Благовещенскую.
Большинство икон в каргопольских церквах было лишено украшений и открыто для глаза. Лишь у немногих сначала поля, а после и фон стали прокладывать тонкими серебряными пластинками — басмой с тисненым растительным или геометрическим орнаментом, как на „Спасе Нерукотворном” конца XVI века. Начиная с XVIII столетия, иконные доски даже на селе все чаще закрывают тяжелыми металлическими, подчас хорошей работы, «ризами», а в турчасовской Благовещенской церкви многие из местных икон были покрыты серебряными окладами.
Первые сведения о живших на Каргопольском посаде серебряниках Иванко Малафееве и Даниле Пропине сообщает Платежница 1561-1564 годов. Фамилии Серебрянин, Серебряников известны в Каргополе также с XVI века. Но чаще упоминания о „серебряных дел мастерах» встречаются в документах XVIII столетия. Серебро — литое, чеканное и резное — шло также на украшение Евангелий в городских церквах. Наиболее богатый оклад имело Евангелие царевны Софьи, почти двести лет хранившееся в Спасо-Каргопольском монастыре. Но большею частью подобные книги были убраны скромнее: у Четвероевангелия XVI столетия из Христорождественского собора на переплете — медное распятие и такие же изображения евангелистов, Евангелие из Красной Ляги обтянуто в бархат, на переплете — всего лишь медный средник и наугольники.
Церковная посуда была в основном оловянная. Из олова делали и обеденную посуду, производство которой наладили на Карго- польском Севере, в Поморье. В самом же Каргополе лили из него нательные кресты и образки, узорные полосы и ажурные накладки. Словно басмой, украшали ими поля икон, использовали для царских врат и сеней. „Оловянные на слюде“врата, с изящным вызолоченным и посеребренным растительным узором были в каргопольской Благовещенской и турчасовской Преображенской церквах.
Во время крестных ходов впереди шествия несли красивые слюдяные фонари, обычно восьмигранные, украшенные миниатюрными шатрами и маковками. Мутноватая подкрашенная слюда от теплящейся внутри свечи играла всевозможными цветами. Ее грани наподобие кружевной рамы окаймляли литые позолоченные накладки.
К началу XVIII столетия промысел этот в Каргополе угасает, а перепись 1725 года упоминает лишь Григория Серебряникова пятидесяти лет, который „питается от мелочного оловянного литья“, да четырнадцатилетнего Никиту Бобровникова, который „питается от литья оловянных пуговиц“. Лили в Каргополе многочисленные медные иконки, которые в большом количестве были в каждом доме. Мастера-литейщики пользовались старыми формами XVI-XVTI веков или старообрядческими, и совсем недавние их отливки несут черты мелкой пластики Древней Руси. Перепись 1725 года сообщает, что на Каменной улице, на подворье у инконописца Ивана Семенова, жил двадцатилетний Никита Колокольников, исполнявший „медное литье мелочной работы». Шире ремесло это было развито у местных старообрядцев. О торговавших на каргопольском базаре еще в 1913 году складнями, крестами и образками крестьянах сообщает краевед К. А. Докучаев-Басков. С XVII века все чаще украшают царские врата, а после и иконостасы деревянной резьбой. Резать по дереву учились с детства. Делали резчики деревянные иконки, кресты, сплошь покрытые замысловатой вязью текстов. Во многих церквах края были деревянные резные напрестольные кресты, обложенные медью или серебром со сканью.
С Каргопольской землей связано одно из замечательных произведений русского прикладного искусства — полутораметровый посох архиепископа Геронтия, выполненный из дерева, кости, хрусталя и серебра, украшенный резьбой, гравировкой, чеканкой и позолотой. Нижние его пять колен сделаны были еще в XV веке, а навершие — в начале XVIII столетия талантливым мастером-каргополом.
Навершие посоха необычайно художественно, его отличает особая мягкость и плавность линий. Каждое из колен начинается и заканчивается надписями, где, наряду с богословскими текстами, содержатся сведения о самом посохе.
Местные живописцы не только писали иконы, но и покрывали щедрой декоративной росписью двери, мебель, тябла для икон, деревянные подсвечники. Из Каргополя происходит искусно расписанный свечной столик, на котором во время церковных служб раскладывали книги. С каждой из четырех сторон стола на оранжевом фоне изображено бурно произросшее дерево. Причудливо завились его гибкие ветви, завязались тугие бутоны, расцвели большие невиданные цветы. Роспись отличает свободный мастерский, по-барочному прихотливый рисунок, согласованный цветовой строй: золотистые, светло-коричневые, коричнево-красные, бурые тона то отмечены сильными белильными оживками, то обведены пожухлым темным контуром. Кажется, что этот мотив подсказали живописцу краски северной осени.
Наиболее ценные по оформлению — книги дарственные. В монастыри и церкви вкладывало их духовенство, богатые торговые и именитые люди и даже члены царской семьи. Их оклады украшает серебряная чеканка и литье, листы расцвечены миниатюрами и заставками, киноварной вязью заглавий и нарядными буквицами. В Спасо-Преображенском монастыре было Евангелие, подаренное в 1628 году матерью царя Михаила Федоровича, там же хранилось и удивительное по совершенству художественного исполнения Четвероевангелие, переписанное царевной Софьей. Провожая князя Василия Голицына в дальнюю ссылку, подарила она ему эту книгу, приписав в конце: „София трудищася царевна“. Миниатюры и орнамент выполнили лучшие мастера Оружейной палаты. Поразительным разнообразием растительного орнамента отличаются заставки и буквицы Четвероевангелия. В холодноватой гамме сильно разбеленных красок с бликующим то здесь, то там сусальным золотом исполнены миниатюры. Евангелисты Лука и Марк в отливающих золотом одеждах пишут, склонившись над листом бумаги, Матфей чинит перо. За ними — причудливые, со многими оконцами и золотыми решетками, башенками и куполами, лепниной и резьбой строения.
Хоть и трудятся на Каргопольском посаде, в погостах и монастырях „книжные списатели“, но им одним не справиться с работой — книг требуется много, и привозят их чаще из Москвы. Не только городские, но и сельские церкви имели богатые книгохранилища с превосходными рукописями, порой с искусными заставками из цветов и побегов, из жгутов и хитроумного переплетения кругов и ромбов. Крестьяне и посадские люди покупают их „миром” на общие деньги, были и семейные вклады.
В конце XVII столетия рукописные книги запрещают употреблять в богослужении и передают в епархиальные книгохранилища. Остаются они лишь в далеких северных монастырях и церквах и у старообрядцев. Не приняв исправленные Никоном книги, они ревностно сохраняют и собирают старые. Старообрядческие книгописные мастерские существовали здесь вплоть до 20-х годов нашего столетия.
Прежде чем приступить к „книжному списанию”, заготавливали бумагу, натирая ее гладкой костью, чтобы листы стали будто лощеные. На доску, размером в будущую книгу, наклеивали рядами толстые нитки, доску прижимали к каждому из листов, и на них оттискивались линейки, по которым вели письмо. Писали кистью, положив бумагу на колено, а ноги поставив на подножник, точно так, как изображено на миниатюрах Евангелия Софьи. Письмо было доведено до такого совершенства, что порой трудно отличить рукопись от печатной книги. Миниатюры, заставку и нарядные инициалы-буквицы чаще делали по прописям, книгу ,,одевали“ в кожаный переплет с тисненым узором, закрывали на медные застежки.
Одна из последних (уже в нашем столетии) мастерских была в скиту старообрядцев-скрытников в Волосове, на реке Онеге. Лучшая из ее «писиц»- Анастасия Дмитриевна — всю жизнь переписывала старинные книги. Ее уставное письмо отличалось особой стройностью, а украшения — изяществом растительного орнамента.
Зарождается на Каргопольской земле своя житийная литература, сыгравшая немаловажную роль в формировании литературы северной Руси в целом. Из пятидесяти пяти основателей каргопольских монастырей и пустынь, большинство которых просуществовало недолго, до нас дошли жития лишь нескольких: Александра Ошевенского, Кирилла Челмогорско- го, Серапиона и Никодима Кожеозерских, Диодора Юрьегорско- го. Не исключено, что когда-то существовали и другие, но они не сохранились. Создаются в Каргополе „Сказание о новоявленной иконе Казанской Богоматери44 и другие произведения.
В 1567 году увидело свет написанное иеромонахом Феодосием „Житие Александра Ошевенского „Превосходным по содержанию назвал его историк В. О.Ключевский за сведения, которые всесторонне и ярко характеризуют жизнь Русского Севера XV-XVI столетий. Восемьдесят восемь лет отделяют это произведение от времени кончины Александра. Феодосий не был профессиональным агиографом, и за основу он взял уже известное житие Александра Свирского. Подобный прием был не нов для древнерусской литературы, но и не оригинальное по форме житие Александра Ошевенского служит уникальным источником по истории края.
Первые списки жизнеописания Александра Ошевенского переписывались в самом монастыре. Один из них — конца XVI века — принадлежал Порфирию Ошевенскому.
С Каргопольем связано и не менее интересное по содержанию и чрезвычайно редкое, по словам Ключевского, житие Кирилла Челмогорского, основавшего в 1315 году на Челмогоре, в сорока двух верстах от Каргополя, старейший из монастырей этого края. „Чудеса“ Кириллова жизнеописания ярко рисуют нравственность и быт той далекой поры. С его страниц мы слышим живую народную речь, а простота и безыскусность повествования напоминают полные непосредственности устные рассказы очевидцев.
Еще один замечательный литературный памятник возникает на Каргопольском Севере — в Кожеозерском монастыре. „Житие Никодима Кожеозерского“ также рисует достоверную картину народного быта и обычаев XVII столетия.
В кратких „чудесах“ этого жития рассказывается об охотнике на морского зверя, унесенном на льдине, и мореплавателях-ладейщиках, затертых торосами. О каргопольцах Киприане Пеганове и Дометиане Волынских, о юноше Иоанне из Турчасова и Иоанне Никифорове и его дочери с реки Онеги. Для нас это еще и надежный исторический материал, богатый событиями и разнообразный по содержанию. Переписные книги той далекой поры подтверждают названия селений и имена людей, о которых рассказано в этом жизнеописании.
Наряду с письменной в Каргополье существовала богатая устная литература. Достояние Великого Новгорода — былина была принесена на эту землю еще первыми переселенцами и жила от верховьев Онеги до берегов студеного Белого моря. А.Ф.Гильфердинг, записавший здесь превосходные художественные тексты, открыл в ряде мест живую творческую традицию, услышал замечательных мастеров былинного сказительства. Пораженный этим, он писал, что „эпическая поэзия и теперь там бьет ключом”, а на Кенозере даже „воздух пропитан духом эпической поэзии”. Земля эта — живой очаг поэтической традиции древней Руси, хранителями и продолжателями которой были исключительно крестьяне. Путешественники и собиратели фольклора не раз писали, как слышали от „калик перехожих”, основных исполнителей и хранителей древнерусской народной поэзии, былины о Владимире Красном Солнышке, о Голубиной книге. Называли имя особо известного в середине прошлого века певца-крестьянина Семиона.
Народная память сохранила здесь большой цикл былин конца X века про Илью Муромца, Добрыню, Алешу Поповича и Василия Буслаевича, про Дуная, Дюка Степановича. Преобладали героические былины и былины-новеллы. Пели сложенные после смутного лихолетья „Королевича из Крякова” и „Наезд литовцев”.
Жила и изустная форма исторических преданий. „Как некую святыню хранит старик семейные предания и рассказывает их в назидание потомству, — писал местный краевед, — и связаны они … с общегосударственными историческими событиями”. Помнили и переписывали из книжки в книжку на все случаи жизни заговоры, берегли рукописные травники с рецептами лекарств из растений. Пели духовные стихи, календарные и семейные обрядовые песни, лирические и социально-бытовые, а на молодежных деревенских беседах под балалайку или гармонь звучали задорные, на все вкусы частушки. В конце XIX — начале XX века девушки записывали их в свои тетради, украшенные нехитрыми узорами. Бабушки и дедушки, матери и отцы баюкали младенцев колыбельными, рассказывали сказки, по словам Шергина, щедро сыпали своим внукам и детям старинное словесное золото“.
Художественные сокровища Каргополья
